Модестов Василий Иванович

1839-1907

Русский историк, филолог, публицист и переводчик. В 1856-1859 годах учился в Главном Педагогическом институте, в связи с закрытием которого перешёл в Петербургский университет, где окончил историко-филологический факультет (1860). Сдал экзамен на магистра римской словесности (1862) и получил в Петербургском университете степень магистра римской словесности за диссертацию «Тацит и его сочинения» (1865). В 1878-1879, 1886-1889 годах – приват-доцент Петербургского университета.

«Мало было в России высших учебных заведений, столь существенно полезных, каков был Главный Педагогический Институт, закрытый весной 1859 года. Он в течение 30 лет снабжал учителями гимназии, кадетские корпуса, женские институты и давал значительную долю профессоров русским университетам. Из него выходили зачастую видные ученые, талантливые писатели, выдающиеся деятели на разных поприщах до людей государственных включительно. Братья Вышнеградские, братья Лавровские, Воскресенский (химик), Менделеев, Мейер (юрист), Благовещенский, Мельников (Печерский), Добролюбов, - вот выдающиеся имена филологов, химиков, юриста, педагога, министра, попечителей, писателя, литературного критика и публициста, которые сами собой приходят в голову, когда заходит речь о доброй памяти Главном Педагогическом Институте. Особенная заслуга этого, повторяю, бывшего существенно полезным, высшего учебного заведения состояла в том, что он служил воротами, через которые было всего удобнее пробивать себе дорогу в свет наиболее даровитым воспитанникам духовных семинарий. Весьма значительная или даже главная часть студентов института состояла из этих последних. Последний директор его И. И. Давыдов, не смотря на то, что очень ценил в студентах внешний лоск, светскость, умение говорить по-французски и по-немецки, при каждом удобном случае заявлял, что поступавшие в институт из семинарий большей частью быстро обгоняли поступавших из гимназий даже в тех предметах, которые в семинариях преподавались слабее и считались неважными…

Вот в гостеприимные двери этого-то важного по своей пользе заведения, в августе 1856 года, приехал из Ярославля, одновременно со мной, новгородцем, стучаться и Васильевский. Это был небольшого роста, неуклюжий, волосатый, но с добрым, постоянно улыбающимся лицом и с очень мягким его выражением, одетый в сильно поношенный и грубо сшитый рыжевато-черный сюртук, семинарист, как и я, как и многие другие. Он имел прекрасную подготовку по древним языкам, по истории, по русской словесности; он читал уже по-французски и по-немецки, он рассуждал о философии, о религии, о политике, имел большую начитанность и был заражен скептицизмом по отношению к вопросам, которых не легко касались другие. Этот маленький и добродушного вида человек разом занял между своими товарищами выдающееся, в некотором роде привилегированное положение. Он был выше других по развитию: это чувствовалось, сознавалось, принималось во внимание. Сближением с ним стали скоро интересоваться и даровитые студенты старших курсов, и между ними Добролюбов.

В то время профессора на историко-филологическом факультете института были неважные. Редкий из них занимался своей наукой, хотя занятием наукой в то время обыкновенно считалось не исследование научных вопросов по новым данным, а чтение выходящих по той или другой специальности книг и составление по ним компиляций… Единственным ученым из профессоров историко-филологического факультета, занимавшимся научными исследованиями, был И. И. Срезневский. Но его преподавание было как-то отрывочно и не достаточно принимало во внимание, что он имеет перед собой слушателей, еще не знакомых с элементами славяноведения. Оно интриговало своей новизной, но не умело привлечь к себе надлежащим образом, возбудить охоту заняться предметом, как своей специальностью, тем более, что и характер Измаила Ивановича был не из таких, которые влекут молодых людей к общению с профессорами. При всем том, преподавание Срезневского, хотя оно никого и не поставило на ноги для дальнейшего занятия предметом, было полезно тем, что вносило новую струю в факультетское преподавание. В то время как чтение других профессоров было чтение по учебникам, с которыми некоторые преподаватели даже прямо приходили на лекцию, преподавание Срезневского было своеобразно, независимо от обращавшихся между нами книг. Через него мы узнали, что есть среди наук наука сравнительного языкознания. Между преподавателями истории был заметной величиной Лоренц, но он преподавал лишь в старших курсах и притом на немецком языке, и для нас он остался бесполезен уже потому, что ко времени нашего перехода в старший курс он уже вышел в отставку. Его заменил М. Сем. Куторга; но это было в самое последнее время нашего пребывания в институте. Куторга был ученый с заслугами и известностью в науке, умел работать по источникам и обнаруживал самое яркое стремление к самостоятельности. К тому же, каждая лекция его была обработана от начала до конца с совершенством, до тех пор в нашем институте, по крайней мере на историко-филологическом факультете, неслыханным. Выслушивались эти лекции с напряженным вниманием и иногда очаровывали своей стройностью, отчетливостью и изяществом изложения. Но Куторга нередко портил впечатление бранью на других историков, унижением имен, уважаемых студентами, между прочим, Грановского и Кудрявцева, и неумеренным самовосхвалением. При всем том его кратковременное преподавание в институте не прошло даром: оно оставило след и на Васильевском, которому пришлось иметь дело с влиянием и требованиями Куторги и впоследствии, когда он, по возвращении из-за границы, готовился к магистерству. В первое же время нашего пребывания в институте был наиболее привлекательным преподавателем Н. А. Вышнеградский, старший брат математика, сделавшегося потом министром финансов. Оба Вышнеградские были люди феноменальные по своим дарованиям. Но особенность профессора педагогики заключалась в его необыкновенно живом и красноречивом преподавании. Сидеть на его лекции нам, в особенности на первых порах, было наслаждение, и мы все сожалели, когда звонок прерывал лекцию этого профессора. Но не сожалел об этом сам Вышнеградский, который вечно спешил, приезжал на лекцию поздно и удалялся стремглав. Правду сказать, и приготовление его к лекции было самое посредственное, а иногда, казалось, оно и вовсе отсутствовало, так что за необычайно бойкой речью нередко чувствовался недостаток содержания.

В общем итоге о преподавании в Главном Педагогическом Институте надо сказать то, что оно, не стоя на надлежащем уровне факультетского преподавания, было нам, особенно на первых порах, все-таки очень полезно. Оно прежде всего восполняло недостатки нашего среднего образования и в то же время открывало нам дорогу к высшему, если и не давало его в требуемой полноте и не ставило нас на уровень, созданный успехами науки того времени… Но недостаточность преподавания мы чувствовали и тогда, когда слушали своих профессоров, как в институте, так потом (на 4-м курсе) и в университете…

С переходом на четвертый курс, уже в университете, занятия наши не могли быть до такой степени совместными, как были в то время, когда мы жили в одной камере, находясь в постоянном общении. Да и вообще заниматься нам на 4-м курсе было далеко не так удобно, как прежде. Заботы о существовании, при стипендии в 16 рублей с копейками, отсутствие под руками большой библиотеки, новые интересы, сами собой явившиеся на сцену в новой обстановке, довольно шумная студенческая жизнь кругом, наконец самая отдаленность от университета (Васильевский жил на Владимирской улице, я в Коломне), делавшая наше посещение университета все более и более редким, - все это мало благоприятствовало той напряженности, как и систематичности занятий, к какой мы привыкли в институте…

Вообще нужно сказать, что в этот последний год нашего студенчества, год университетский, чисто научные интересы, каким мы были преданы в институте, уже не имели в наших глазах прежнего обаяния. На нас нахлынула современность с такой силой, какой мы до этого момента не испытывали. Необычайное для той эпохи общественное движение, порожденное предпринятыми законодательными реформами и прежде всего крестьянской (это было накануне уничтожения в России крепостного права) и выразившееся между прочим в большом оживлении журналистики, в воскресных школах, в публичных лекциях, в открытии дверей университета для всякого желающего войти в них, не исключая женщин, наконец, начавшееся политическое брожение в Польше, которое отзывалось в студенческих кружках и в Петербурге – все это на нас действовало отвлекающим от научных занятий образом, возбуждало нервы, настраивало их в другую сторону, в сторону общественную, вызывало оживленные споры, заставляло интересоваться науками общественными и политическими. Не проникнутые этим общественным и политическим интересом профессорские лекции, каковы по своей природе большей частью лекции профессоров историко-филологического факультета, казались скучными. Поэтому, не усердно посещая лекции других профессоров, мы считали своей обязанностью посещать лекции приглашенного тогда в Петербургский университет на кафедру русской истории Н. И. Костомарова.

Посещались нами эти лекции не потому, чтоб мы особенно интересовались русской историей, а потому, что после Устрялов, которого впрочем нам и не удалось слушать по причине его болезни, и особенно Касторского, к которому никто не питал уважения, они казались общественным протестом против истории казенной, и так сказать «официозной». Хотя никакой ясной политической тенденции в лекциях Костомарова даже и тогда, когда он читал о северных «народоправствах», не было, они как-то сами собой получили общественно-политический характер. На них собирался, как говорится, весь Петербург. Не находя для всей этой массы посетителей никакой достаточно вместительной аудитории, университетское начальство отвело для них бывшие спальни Главного Педагогического Института. Хорошо ли, худо ли читал Костомаров, это интересовало мало. Достаточно было того, что он читал не так, как до тех пор читалось, а он читал, по его словам, историю русского народа, а не государства, и этого было достаточно, чтобы лекции эти посещались студентами всех факультетов, литераторами, чиновниками, офицерами, студентами других заведений, дамами. При не совсем ясной дикции лектора, то, что он говорил, до ушей главной массы слушателей доходило слабо, частями, отрывками. Но и это было не беда. Приходили на эти лекции главным образом для того, чтобы тут встретиться со знакомыми, обменяться общественными новостями, политическими слухами. Понятно, что при такой, столь насыщенной электричеством, общественной атмосфере интерес к специальным, чисто научным, занятиям должен был неизбежно понизиться. Поэтому я думаю, что не только я и другие, но и Васильевский, который в юности был не меньше предан общественно-политическим интересам, чем его товарищи, в последний год студенчества успел в деле научных занятий не много. О том, что и окончательные экзамены он сдавал не особо удачно, говорит то, что он не получил никакой медали, какие некоторые из нас получили в силу существовавшего в Главном Педагогическом Институте обычая, так как мы оканчивали курс на правах этого института и потому получали не степень кандидата и звание действительного студента, а звание старшего и младшего учителя гимназии».

Модестов, В. В. Гр. Васильевский // Журнал Министерства Народного Просвещения. – 1902. – Седьмое десятилетие. Часть CCCXXXIX, январь. – С. 137-141, 143-145.