Модзалевский Лев Николаевич

1837-1896

Русский педагог, детский писатель и поэт. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1859).

«Университетский период моей жизни (1855-1859 г.) имел еще более решительное влияние на всю мою жизнь и определил мое положение в обществе. Избрав по призванию филологический факультет, я стал усердно посещать лекции, в которых услышал много уже знакомого, но с новой точки зрения, и это было особенно привлекательно для меня. Некоторые профессора даже увлекли меня новизною учения, высотою идей и прекрасным изложением, и я почувствовал прелесть науки, но сам не скоро коснулся ее. Мне долго казалось, что вся наука – в устах профессора, и что довольно только слушать его, записывать и выучивать к экзамену, чтобы усвоить себе всю науку. Наконец, это заблуждение стало рассеиваться; я уже подходил к сокровищам знания, но обстоятельства вовлекли меня несколько в другую сторону…

Отрицание самое беспощадное, необходимое для обновления старой жизни, из общества проникло в университет и нашло здесь самую благоприятную почву. Прежние принципы нравственности и гражданственности, особенно не удовлетворявшие нас – молодежь – были смело и торжественно отвергнуты нами, а новые еще не были отысканы. Да их никто и не спешил искать и всю энергию расточал на отрицание. Если же и были приняты некоторые новые начала, то их надо было еще проверить – и вот мы принялись за их осуществление в жизни, ничего не щадя для их торжества… Пользуясь предоставленною нам свободою, к которой так не привыкли, мы скоро перестали посещать лекции строгих и скучных профессоров, дававших науку в каких-то мертвых формах, а ходили в аудиторию только к тем, которые старались применить науку к решению насущных вопросов, к разрушению старого зла, и раскрывали перед нами новые, свежие идеалы, от скорейшего осуществления которых, казалось, зависело все счастье нашей государственной, общественной, семейной и индивидуальной жизни…

Предприняли даже издавать печатный периодический «Сборник» из серьезных статей самих студентов, разных факультетов. Я на один год был выбран редактором от филологического факультета, но редактировать было почти нечего: спокойное занятие наукой было невозможно в это бурное время (ea tempestate). Мы спешили завести собственный студенческий суд, свою кассу для вспоможения бедным товарищам, свою больницу, свою библиотеку, бесплатные школы для бедных детей, - одним словом, мы, самые крайние идеалисты, кинулись в практическую деятельность. Начальство сначала одобряло наши благородные стремления, помогало нам хорошенько устроиться. Но мало-по-малу наша студенческая жизнь со сходками и журналами стала принимать несколько политический характер, ибо мы стали толковать не об одних своих, но и об общественных делах, а в своих школах видели прекрасное средство вести новую пропаганду, образовать новое, свежее поколение. К этому направляла нас и вся текущая литература. Особенный ход получили у нас проникавшие с Запада начала социализма, материализма и даже атеизма. Сен-Симон, Бюхнер, Фейербах - бы–и любимым предметом чтения и в секретных изданиях расходились между студентами. Вообще мы много читали, особенно запрещенного, много писали, много говорили и хлопотали, но учились мало. Хороших руководителей у нас не было, а начальству и многим профессорам мы не верили. Иные профессора сами стали заискивать нашего расположения. Для сношения с начальством в общих делах избирались постоянные или экстренные депутаты, и я то и дело ходил вместе с другими депутатами по начальству, чтобы выпросить новую льготу или отстоять уже приобретенную. Представительство такое хотя и угрожало мне опасностью, ибо начальство смотрело на таких депутатов, как на беспокойных и вредных зачинщиков, но льстило моему самолюбию. Мне было даже не страшно пострадать за общее дело…

В университете, как и в гимназии, я жил исключительно в товарищеском кружке, сильно огрубевшем от своей замкнутости, от недостатка благотворного влияния женского общества. При всеобщем отрицательном направлении, в жизни нашей явилась какая-то распущенность, уживавшаяся с самыми благородными стремлениями и порывами. Притом же мы незаметно отвыкли и от всякого спокойного, сурового труда, который не блестел, не давал скорых плодов. Наша односторонность и некоторая испорченность была несознаваема нами, но со стороны правительства, всегда недоверчивого, а теперь в особенности, а следовательно и со стороны университетского начальства уже началась реакция. Мы заметили желание сдержать нас, отнять наши лучшие права и вогнать нас в прежнюю колею, и вот мы решились самоотверженно отстаивать нашу свободу. Но эти подвиги предстояли уже не мне, а моим младшим товарищам… Переходя по экзамену из курса в курс, я через четыре года оказался на выпуске, сдал еще раз полный экзамен за 4 года, представил диссертацию, и со степенью кандидата оставил университет, но не совершенно. Я не мог разорвать всякую связь с ним и желал даже не студентом продолжать старую студенческую жизнь, к которой так привык, которую так полюбил…».

«На некоторых курсах филологического факультета было по 2-3 человека, а потому наш I курс (1855 г.), состоявший из 5 человек, оказывался уже многочисленным. Стипендий было крайне мало, а размеры их более, чем скромны. Так, со 2-го курса я, по ходатайству факультета и во внимание к моей бедности и отличным успехам, был удостоен Советом университетской стипендии по 7 р. в месяц, что привело молодого студента, пробивавшегося частными уроками, переводами, статейками и даже перепиской, в неописанный восторг. Только на восточном факультете были тогда «генеральские» стипендии по 25 р. в месяц, без которых никто не хотел изучать таких языков, как калмыцкий или китайский».

«Наиболее влиятельными профессорами у филологов в то время были: по русской литературе – А. В. Никитенко и М. И. Сухомлинов; по славянским наречиям И. И. Срезневский; по древним языкам – Н. М. Благовещенский и И. Б. Штейнман; по истории – М. С. Куторга, М. М. Стасюлевич и Н. И. Костомаров; педагогию читал А. И. Фишер, а богословие, логику и психологию – протоиерей Янышев, в обширную аудиторию которого стекались все факультеты и притом без всяких принудительных мер. Студенты вообще любили слушать продуманную и прочувствованную речь о. Янышева, который, к сожалению, недолго оставался на своей кафедре. Имена вышеназванных профессоров, большинство которых оставило глубокие следы и в науке, и в умах своих слушателей, достаточно определяют то строго-научное и в то же время вполне жизненное направление, котороек тогда господствовало и не у одних филологов. Куторгу, Костомарова, Сухомлинова, Стасюлевича приходили слушать и юристы, и камералисты, и восточники, а филологи нередко заглядывали к Ценковскому (по ботанике) или Куторге старшему (по зоологии), или к Андреевскому (по законоведению). Научные интересы с одной стороны и жизненные вопросы нового, столь богатого надеждами царствования, держали университетскую молодежь в самом возбужденном состоянии. У каждого из профессоров (мы разумеем преимущественно филологический факультет) была группа своих приверженцев и последователей, и профессора, принимая во внимание разнообразие и громадность факультетских предметов, предоставляли студентам возможность предаваться по преимуществу той или другой специальности, причем по другим обязательным предметам, оказывалось возможное снисхождение. Так, одни особенно увлекались историей, другие по преимуществу любили славянские языки, третьи посвящали себя древне-классической литературе и т. д. Но самым близким и влиятельным профессором, душою филологов в конце 50-х годов был тогда еще молодой, скромный и замечательно трудолюбивый М. И. Сухомлинов, преподававший сравнительную грамматику, древне-русскую литературу и русские древности. Около него преимущественно группировались тогдашние, столь еще немногочисленные филологи, а отчасти студенты и иных факультетов, питавшие интерес к литературным занятиям».

«Существовали также между филологами так называемые литературные беседы, происходившие сперва в помещении самого университета, а затем, благодаря поддержке учебного начальства, в зале 5-й гимназии. На этих беседах бывал и М. И. Сухомлинов, бывший душою и этого предприятия. На литературных беседах особенно деятельное участие своими трудами или их обсуждением принимали студенты-филологи: А. М. Скабичевский, Макушев (Викентий Васильевич, известный славист), Л. Н. Майков, П. Н. Распопов, а также Вс. Вл. Крестовский, А. П. Пятковский и др., а я был избран товарищами распорядителем этих вечеров, устраивавшихся на товарищескую складчину. После князя Щербатова новый попечитель И. Д. Делянов вначале также весьма покровительственно относился к студенческой молодежи, среди которой тогда уже образовалась своя студенческая касса для взаимной помощи и было положено начало студенческой библиотеке, которая, впрочем, постоянно нуждалась в материальных средствах и потому не могла получить серьезного развития».

«Литературное оживление между студентами того времени было столь велико, что в среде их издавался рукописный юмористический журнал «Светочь», в котором принимали участие главным образом студенты Н. П. Распопов, Соковнин (основатель 1-го в Росии Красноуфимского реального училища с земледельческим отделом и учредитель магазина «Сотрудник школ»), Боголюбов и др.; я был также в их числе. Экземпляр «Светоча» посылался и тогдашнему просвещенному попечителю князую Щербатову, зорко и с любовью следившему за направлением университетской молодежи».

«Под руководством профессора Сухомлинова, в 1857 году было предпринято издание особого печатного органа под названием «Студенческий сборник», в числе редакторов которого состоял и я. Этот сборник, в котором, между прочим, было напечатано едва ли не первое литературное произведение Д. И. Писарева, имел строго научный характер; впрочем, за недостатком средств и научного материала, «Сборник» после двух книжек прекратился».

«Впрочем, случаев исключения из университета за беспорядки в студенческий период мой почти не было; но аресты были нередки. В случае каких-либо приключений или волнений ректору П. А. Плетневу обыкновенно удавалось все дело улаживать домашним образом, да и вмешательство самого попечителя, бывавшее в редких случаях, благодаря близости отношений к студентам Мусина-Пушкина и князя Щербатова, знавших их почти поголовно, не влекло за собой ничего особенно ужасного и оканчивалось благополучно. Тогдашний инспектор студентов, столь памятный для них А. И. Фицтум-фон-Экштет, умевший устраивать в университете столь прекрасные музыкальные утра, знал чуть ли не биографию каждого студента, посещал их на квартирах, часто принимал у себя, доставлял уроки, сажал под арест, а еще чаще распекал за такие ужасные проступки, как длинные волосы, воротнички, или неимение при себе шпаги на улице. Соблюдение формы, треуголка, отдавании чести и т. п. дисциплинарные правила были тогда строго обязательны и держали молодежь, так сказать, подтянутой, по крайней мере, во внешнем отношении».

Модзалевский, Л Н. Из педагогической автобиографии. – СПб.: Издание книгопродавца Н. Г. Мартынова, 1899. – С. 16-20.