Андреев Леонид Николаевич
1871-1919
Русский писатель. Представитель Серебряного века русской литературы. Один из пионеров цветной фотографии в России. В 1891 – 1893 годах учился на юридическом факультете Петербургского университета.
«Университет, который в настоящее реакционное время можно назвать усовершенствованной, поправленной и дополненной Гимназией; Университет, который сперва отказывает мне в приеме вследствие дурной характеристики, а затем так же резонно принимает меня благодаря какому-то поручительству».
«С первого же дня начались мои неудачи. В Университет не хотели принимать; пришлось целую неделю хлопотать и унижаться, чтобы добиться зачисления; уроки достать невозможно трудно – а ведь без уроков, Вы знаете, мне и жить нечем… Один переносил я всю тяжесть неизвестности того, примут ли меня в Университет, или нет, один переношу неизвестность будущего, один буду переносить все неприятности, которыми это будущее наградит меня, - все один».
«Удивляться, действительно, пришлось многому, но ничего не нашел я ни поражающего, ни приводящего в восторг в этих лекциях и порядках. Не знаю, сам ли еще слишком твердо храню в своем сердце Гимназию, или же те студенты, которых я вокруг себя вижу, суть не студенты, а только надевшие студенческую форму и обросшие бородами гимназисты, но только пахнет, пахнет Гимназией. Уже одно то, что ум останавливается на таком ничтожном различии, как свобода куренья, доказывает, насколько ничтожны другие отличия, ничтожны до того, что их не замечаешь. Они, конечно, есть: «милостивый государь», «имею честь читать», «прошу обратить ваше внимание» и т.п., показывающие, что к нам относятся уже не как к детям, а как к взрослым. Но неужели вся разница между Гимназией и Университетом только в этом и состоит, и я должен радоваться, что меня, 20-летнего малого, не ругают мальчишкой и позволяют курить?
Есть еще одна действительная разница, принять которую я пока не в силах. Это то, что в Гимназии нам задавали уроки, а здесь читают лекции. Не в силах я именно понять, в чем преимущество чтения лекций перед задаванием уроков. Не в том, что я в одном случае вижу мертвые буквы, а в другом слышу живое слово? Но насколько я пока слыхал это живое слово, для меня много интересней и весомей мертвая буква. Прежде всего, некоторые профессора представляют собой только говорильные машины и притом дурной системы, так как постоянно заикаются и хрипят. Другие же, наоборот, слишком показывают, что они люди, и так кривляются и гримасничают на своих кафедрах, что напоминают или шутов или одержимых бесами».
«В жизни моей никаких перемен нет; с студентами сойтись очень трудно, знакомых изобрести тоже. Хотя я попал в один студенческий кружок (это между нами), но чувствую себя там совсем чужим, да и едва ли когда-нибудь своим почувствую – уж больно наши взгляды на жизнь расходятся. Они народ деятельный, верящий и имеющий свои идеалы, а мой идеал – поскорей добраться до Нирваны, скорей до Волковского или Крестительского кладбища».
«К числу вещей, безусловно мной отвергаемых, принадлежала трезвость. Запас наблюдений, уже тогда сделанных мной над обывателем, убеждал меня, что в трезвом состоянии обывательская душа – могила, и когда мне предложили 8 февраля (университетский праздник) праздновать без спиртных напитков, я отнесся к предложению с недоверием и даже некоторой насмешкой.
- Что же это будет? – спрашивал я.
- Речи будут.
- Да как же я, трезвый, эти речи слушать буду?
- А вот послушаешь.
И послушал. Такого сильного, радостного и бодрого настроения я никогда ни прежде ни после не испытывал. И тут впервые я понял ложь пьянства, понял, что есть нечто неизмеримо сильнейшее вина, этого жалкого суррогата жизни.
Собралось всего человек триста студентов, профессоров и литераторов. Были Глеб Успенский, Н. К Михайловский; были профессора Лесгафт, Кареев, Бекетов. Говорили все, и каждая речь была как колокол, ибо диктовало ее сердце, то молодое и крепкое, дающее чистый и цельный звук, то старое, но еще более властное и могучее. Были тут мало знакомые друг с другом и совсем не знакомые, были седые старики и безбородые юноши, - но такова была власть душевного подъема, что все различия сгладились, все стали знакомыми и друзьями, все стали юношами, и это было так хорошо, что плакать хотелось. Понимаете ли вы, что значит: гордость – быть человеком, гордость – быть студентом, понимаете ли вы эту нестерпимую и сладкую жажду труда, жажду подвига!».
«Первый мой, однако, литературный опыт был вызван не столько влечением к литературе, сколько голодом. Я был на первом курсе в петербургском университете, очень серьезно голодал и с отчаянием написал прескверный рассказ «О голодном студенте». Из редакции «Недели», куда я самолично отнес рассказ, мне его вернули с улыбкой. Не помню, куда он девался. Потом были и серьезные попытки проникнуть в литературу: посылал рассказы и в «Северный вестник» и в «Ниву», и уже не помню куда и отовсюду получал отказ, в общем совершенно справедливый – вещи были плохи. Но меня эти неудачи привели к тому, что к окончанию университета, т.е. к 27-ми годам, я уже совершенно не думал о литературе, серьезно решил стать присяжным поверенным».
«...сверх ожидания и вопреки справедливости не только не провалился, но получил 5. Этот экзамен с подготовкой принес мне большую пользу. Он наполовину сделал меня юристом. Это не значит, что я за неделю беспардонного зубрения поспел собаку съесть в юриспруденции, - знаю я столько же, сколько и прежде знал. И даже одним лишним знанием убавилось – и в этом-то именно и заключается польза. При поступлении на юридический факультет я весьма наивно, по образцу романистов прошлого столетия, разделил все проходимые на нем предметы на добрые и злые. До самого последнего времени я твердо знал, что Политическая экономия предмет добрый, а Русское и Римское право дурные предметы, в особенности последнее. И если их изучают, то только благодаря нашей рутине. Очевидно, что это твердое знание было продуктом самодовлеющего невежества, как оно и оказалось в действительности. Изучая, даже поверхностно, русское право, я должен был сознаться в этом. Одним словом, хорошо и то, что я теперь должен все предметы нашего факультета признать скорее за добрые, чем за злые».
«Когда я получил на первом экзамене пятерку, я решил все экзамены держать на пять, чтобы получить стипендию, которая даст мне то постоянное обеспечение, в котором я так нуждаюсь. На втором экзамене я сравнительно легко получил пятерку, но третий экзамен, бывший вчера, стоил мне почти неделю каторжного труда. Я отвык трудиться, а тут пришлось целый день просиживать за книгой, а накануне экзамена пришлось просидеть и ночь. Но зато пять получено – и еще один экзамен, и стипендия у меня. Экзамен предстоит очень трудный, но я все ночи спать не буду, а пять получу».
«После последнего экзамена, на котором я получил четыре, я пришел к Зинаиде в страшном отчаянии. Еще бы – стипендия, ради которой я старался, ухнула».
Кен, Л. Н. Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим и его современниками / Л. Н. Кен, Л. Э. Рогов. – СПб.: Коста, 2010. – С. 34-37, 41-42, 44-45.