Дондуков-Корсаков Александр Михайлович

Материал из Вики Санкт-Петербургский государственный университета
Перейти к навигацииПерейти к поиску

1820-1893

Русский военный и государственный деятель. Окончил Благородный пансион и юридический факультет Петербургского университета (1840).

«В мае месяце 1840 года я кончил выпускные экзамены и оставлял Петербургский университет, в котором провел на юридическом факультете четыре из лучших годов моей юности…

Перед изложением моих дальнейших воспоминаний, хочу бросить беглый взгляд на университетское мое прошлое и в кратких чертах описать университетский студенческий наш быт того времени.

Из университетского благородного пансиона (нынешняя 1-я гимназия) поступил я в 1836 году очень молодым – тогда мне было только 16 лет – в Петербургский университет. Счастливым обстоятельством было, что я поступил и пробыл на университетской скамье самый блестящий период его существования. Во главе Министерства Народного Просвещения в то время стояла просвещенная личность такого государственного человека, каков был граф Уваров, создавший замечательный тогдашний университетский устав. Обширное многостороннее его образование, его разумное практическое отношение к делу, при доверии, которым Уваров пользовался у Государя, и заслуженном им сочувствии общества, вполне обеспечивали успех той учебной реформы, которую суждено было ему внесть в Россию. С его несомненными государственными способностями, он сумел, без насилия, без особой ломки, заменить обветшалый, схоластический прежний порядок обучения новыми своими взглядами на преподавание: новые науки нашли почетное место в существующих доселе программах, а главное университеты освежились новым научным элементом в лице молодых людей, вернувшихся из заграничных университетов, куда они посланы были, на счет Правительства, из лучших русских студентов, чтобы ознакомиться с новыми приемами преподавания, с новыми взглядами на науку всех европейских знаменитостей того времени. Этими свежими силами заменились большей частью прежние профессора, получившие образование в семинариях и Духовных Академиях. Очень понятно, в какие формы тогда облекалась наука и какими несовременными уже приемами она передавалась молодежи. На первом курсе, когда университет наш еще помещался в скромном и неудобном деревянном здании около Семеновского полка (теперь там, кажется, какое-то церковное подворье) я застал еще многих представителей прежнего порядка.

В 1837 году университет наш переведен был на Васильевский Остров во вновь отделанное и приспособленное здание Петровского времени 12-ти коллегий, где находится и ныне. Студентам сделалось обязательно носить новую, присвоенную им, однообразную форму с синими воротниками, с золотыми шитыми петлицами; шпага, треугольная шляпа и офицерского образца шинель довершали наш тогдашний костюм. Прежде были также мундиры с красными воротниками, но они надевались только в торжественных случаях и обыкновенно студенты ходили в партикулярном платье. Это нововведение положительно считаю весьма полезным и разумным; оно немедленно создало известную солидарность между членами университетской семьи: у студентов явилось понятие о чести мундира, товарищество укрепилось и в каждом явилось самолюбие не уронить звание студента.

Замечательные молодые наши профессора: Порошин, двое братьев Куторги, Ивановский, Колмаков, хотя и слабее других, но и Барщев и Кранихфельд, а из прежних Фишер, Шнейдер, Никитенко своими несомненными познаниями, а первые упомянутые профессора с нераздававшимся дотоле в стенах университета красноречивым изложением своих предметов и критически-философским отношением к науке положительно завлекали своих слушателей. Профессора наши крайне добросовестно относились к обязанностям своим и разве только болезнь заставляла их манкировать лекциями.

Мода на университеты в тогдашнее время побуждала всех молодых людей высшего аристократического круга поступать в университеты, которые, впрочем, далеко не закрыты были и всем другим сословиям. В мое время в Петербургском университете числилось до тысячи человек различных сословий студентов. Сравнивая тогдашний университетский быт с нынешним состоянием университетов, представляется весьма прискорбное явление: в те времена, когда о новых реформах нашего государственного строя не было и помину, студенты, собранные со всех концов России, различных состояний, различных по воспитанию, жизни, обстановке и привычкам, все сливались в одну общую студенческую семью, одушевлены были одним и тем же общим духом, дорожили одними и теми же интересами, и о сословной розни не было и помину именно в то время, когда понятия в России и самые права, предоставленные законом, так резко отделяли сословия между собой. В то время профессора нисколько не отделялись от нас, считая себя солидарными с нами. По выходе с лекции, любимые нами профессора, окруженные своими слушателями, обыкновенно провожались с Васильевского острова через Неву на Адмиралтейскую площадь и некоторые с нами следовали до квартиры. Говорили о науке, о разных занимающих общество вопросах — о политике никогда не было и речи Профессора посещали наши вечеринки, иногда и устраиваемые кнейпы. На них обыкновенно пелись хором немецкие Burschenlieder и особые наши русские студенческие песни; их была целая книжка, и как восторженно отзывались тогда в сердце нашем эти звуки беззаботной, неиспытанной еще жизнью, молодости нашей. Мы навещали также профессоров своих и они снабжали нас книгами и пособиями для дополнения слышанных лекций; записок ни печатанных, ни литографированных тогда еще не было: мы все записывали сами. Это делалось обыкновенно следующим образом: трое, четверо студентов составляли кружок и записывали одновременно слушаемые ими лекции, потом собирались и составляли общие записки, по которым кружок и готовился к экзамену. Профессора ежегодно меняли программы своих лекций и интересовали нас многосторонними разборами того же предмета.

Университетское начальство, то есть администрация, совершено отечески относилось к нам и пользовалось полным уважением и доверием студентов.

Попечителем Учебного Округа в то время был добрый отец мой, отец также и для всей подведомственной ему молодежи; он вникал в нужды каждого, всякий имел к нему свободный доступ, он постоянно помогал студентам, заботился о них, часто на экзаменах ходатайствовал за них у профессором и по выходе из университета старался способствовать устройству их будущей службы. Он вообще оставил по себе добрую память во всех прежних студентах, и теперь с благодарностью и любовью вспоминающих о нем. Ректором был достойный профессор Плетнев инспектором благородный и нами сердечно уважаемый Николай Павлович Филиппов, а впоследствии Александра Иванович Фицтум, которого также все мы очень любили.

Как выше сказано, между нами была особая солидарность и мы дорожили студенческим званием. У нас было, по примеру германских университетов, свое непризнанное законом студенческое общество, был и свой тайный суд с немецкими фершиссами и исключением из университета. С особой строгостью преследовался всякий бесчестный поступок; один из самых строгих и нещадных судей был студент барон Будберг. Решения этого суда исполнялись всегда беспрекословно. На публичных гуляниях, в театрах, обыкновенно, по взаимному согласию, присутствовали старшие и пользующиеся влиянием студенты, чтобы предупреждать всякие безобразия и неприятные столкновения, особенно с полицией. За то на Васильевском Острове мы имели обширное поприще и для разгула и для наших шалостей; ходили кутить на биржу в лавки Елисеева и в гостиницу вдовы Гейде, где тогда за рубль ассигнации получали порядочный обед и опивались скверным пивом. Ходили также в 27 линию кататься с ледяных гор какого-то шустер-клуба, причем били немцев, сидя на их спинах, спускались с гор и, вообще, производили на Васильевском Острове всевозможные шалости. Когда же дело нами домашним образом не могло быть улажено и принимало более серьезные размеры, то мы всегда первые доносили о том начальству. Инспектор обыкновенно улаживал дело, а когда этого нельзя было, то обращались к отцу моему. Он отправлял студентов немедленно в карцер и ехал к тогдашнему Обер-Полициймейстеру Генерал-Адъютанту Кокошкину, доброму приятелю и товарищу отца моего по службе в Преображенском полку. Кокошкин утром, донося о происшествии Государю, старался смягчить происшествие, докладывал, что студенты все арестованы университетским начальством и преувеличивал ожидающие молодых людей последствия от строгости того же начальства. Николай Павлович обыкновенно говорил: «с них уже взыскано, скажи однако, чтобы не губили карьеру молодых людей», Все кончалось несколькими днями ареста, извинениями пред обиженными или, большею частью, денежным вознаграждением побитых немцев по общей складке. За все пребывание мое в университете не было ни одного столкновения ни с одним из профессоров, ни с университетским начальством, никакой манифестации, ни тени беспорядка в стенах университета. Я нарочно упоминаю об этом, чтобы обрисовать те отношения, которые существовали тогда в университете.

Пособия бедным студентам в их болезни, в необходимости иногда по семейным делам ехать в деревню, или в других крайних случаях, всегда раздавались; хотя не было так называемой кассы, но всегда в распоряжении кого-нибудь из старших был известный фонд или собирались известным кружком на каждый случай деньги для помощи нуждающимся товарищам. Так как мы все почти знали друг друга, то осведомившись об нуждах кого-либо, собирались в своем кружке и передавали деньги от имени товарищей, так что получавший никогда не знал источника, из которого он получал пособие и имени лиц ему помогавших.

У нас был швейцаром известный заслуженный старик Василий Прытков; грудь его была покрыта медалями и орденами, заслуженными в отечественную войну; честнейший и всеми уважаемый старик, он на этой должности пробыл кажется лет 30 и скончался в глубокой старости. На похоронах его в Петербурге, говорят, провожала масса настоящих и прежних студентов. Когда богатые студенты выходили из университета, чтобы помочь бедным и не оскорблять их самолюбия, был еще следующий между нами обычай: мундиры, шпаги, шляпы, платья оставляли Прыткову, назначая самую ничтожную цену за вещи в пользу швейцара; бедные студенты покупали их у него и он всегда честно исполнял это поручение. Наши негласные студенческие порядки, наши незаконные сходки, общества и суд нисколько не были тайною ни для начальства, ни для профессоров; на них смотрели совершенно разумно, как на весьма естественное проявление молодости и желания подражать самостоятельным формам германских университетов. Ничего никогда политического в наших проявлениях не было, все ограничивалось тесным кругом университетского нашего быта. Это корпоративное начало служило даже начальству лучшим орудием для надзора за студентами и, при том уважении и доверии, которыми оно тогда пользовалось между нами, студенты старались всячески не вводить начальство в ответственность. Сие же последнее всегда заботливо и отечески старалось ограждать нас от последствий наших молодых проступков и шалостей. Несмотря на известного рода разгул между студентами, леность весьма многих, нельзя не сознаться, что в общем наука занимала в наших тогдашних стремлениях немаловажное место; занимались большею частью усердно, общее образование получалось весьма солидное, а для желающих посвятить себя исключительно какой-либо научной специальности, наш тогдашний университет представлял к этому все средства и пособия. Уваровская эпоха университетов дала России весьма много людей на государственном поприще последних лет, вышедших из ряда обыкновенных. Студенты того времени отличаются просвещенным широким своим взглядом на дело; иногда, может быть, они страдают увлечением то в ту, то в другую сторону в важных вопросах, составляющих задачу нашего времени, но смело можно сказать, что большею частью все доселе действуют по убеждению, может быть, в некоторых случаях и ошибочному, но честно желают пользы и добра своему отечеству. По крайней мере так было в отношении Петербургского университета; не знаю, как было в других.

В продолжении довольно многолетней жизни моей я встречался и на служебном поприще, и как частный человек, с прежними товарищами. Замечательно, как несмотря на разницу положений и часто убеждений, университетские отношения наши сохраняются между нами. Я помню, как, после десятков лет разлуки, мне пришлось встретиться с старыми студентами на 50-летнем юбилее университета в Петербурге в 1869 году. Мы дружески радостно вновь сошлись, как будто только накануне оставили скамью нашей alma mater.

В настоящее время мы видим между студентами полнейшую рознь; все проявления сословной вражды, политических и социальных агитаций, заразивших вообще настоящее общество, находят также себе доступ в стенах университетов; молодежь, вместо того, чтобы посвящать свой труд на изучение науки и на приготовление себя к служению обществу, а избыток своих жизненных сил тратить на свойственные молодости удовольствия, не выходя из тесного, так дорогого каждому человеку, товарищеского своего круга, с университетской скамьи уже желает руководить обществом и разрешать социальные вопросы, увлекаясь несбыточными теориями преступной пропаганды, погубившей столько живых и молодых сил у нас в России. Весьма понятно, почему не могут быть допускаемы в настоящем направлении студенческие корпорации, принимающие сейчас политический оттенок; также кассы, сборы которых идут не на помощь нуждающимся товарищам, а на усиление средств преступной пропаганды за границей и в наших пределах.

Нынешние профессора относятся также иначе к своим студентам, начальство же университетов, сам Министр, поставлены новыми уставами в полное бессилие влиять на противодействие существующему злу. Коренное изменение многих нынешних положений является насущною необходимостью. К чему было для создания теперешнего порядка или, лучше сказать, беспорядка разрушать замечательные образовательные начала, созданные графом Уваровым?

Что стало с того времени с университетами? Замечательный устав Уварова изменен, вся система поколеблена, вся связь учащихся с учащимися разорвана, излишние строгости к студентам одно время, непонятный либерализм потом, наконец профессорская автономия, отклонившая их от прямого призвания служить науке, сосредоточила только все стремления их на мелких интересах и интригах своего ученого кружка. В настоящее время профессора, раз написавши записки, публикуют их и они служат предметом торговли. Большею частью профессора заняты другими делами для удовлетворения материальными стремлениям века и манкируют постоянно лекции; весьма редкие, но тем более достойные уважения, личности составляют исключение из этого общего направления. Равнодушие их к студентам или излишнее заискивание легкой популярности выходками на лекциях не научного, а политически-социального свойства, исказили все предания прежнего времени, все достоинство прежних университетов и весь нравственный и общественный быт студентов.

Отсутствие мундира и однообразной формы, вместе с другими причинами, разорвали всякую связь между студентами; враждебные между собой партии, сословная неприязнь, зависть и окончательное отсутствие всякого приличия форм составляют отличительную черту студентского общества теперешнего времени…»

Дондуков-Корсаков, А. М. Мои воспоминания. 1840-1844 гг. // Старина и новизна. – 1902. – Кн. 5. – С. 168-175.