Грабарь Игорь Эммануилович
1871-1960
Русский и советский художник-живописец, реставратор, искусствовед, теоретик искусства, просветитель, музейный деятель, педагог.Окончил юридический факультет Петербургского университета (1893).
«Наняв номер против самого вокзала и напившись чаю, я направился в университет, куда поехал на финляндском параходике. Выправив в канцелярии все нужные документы и наведя необходимые справки о начале занятий, я пошел искать поблизости комнату, сдающуюся помесячно, которую довольно скоро и нашел позади университета, в Волховском переулке.
Комната была в полуподвальной квартире, сырой и темной, но это меня мало беспокоило, ибо зато она была дешева; поторговавшись, я оставил ее за собой за двенадцать рублей. Все равно, думал я, придется целые дни проводить в университете.
Первые два месяца я проводил дневные часы в университете, а вечерние – дома, за писанием юмористических рассказов и всяких мелочей, предназначавшихся мною для различных журналов».
«Со второго курса я постепенно стал переключаться с юмористики на «Ниву», куда затем окончательно перешел. Но это уже новая полоса моей студенческой жизни; я вернусь еще к ней в дальнейшем, пока же должен перейти к моим университетским воспоминаниям.
Уже из того, что я так поздно добираюсь до знаменитого здания петровских 12 коллегий, в котором помещается университет, читатель вправе заключить, что это здание обладало для меня меньшей привлекательной силой, чем многие другие в великолепном граде Петровом. И он будет недалек от истины. Но все же я меньше всего был студентом-лодырем, ибо аккуратно и неукоснительно посещал лекции, записывая их в тетради и читая в университетской библиотеке те книги, которые рекомендовались профессорами в дополнение к лекциям. Но самый состав профессоров, за единичными исключениями, был довольно серым, и лекции как-то не захватывали и не зажигали.
Первая из них, слышанная мной в университете, была лекция профессора П. И. Георгиевского по политической экономии. Я поймал себя на чувстве какой-то особой удовлетворенности, когда, взойдя на кафедру и откашлявшись в кулак, профессор, человек небольшого роста, с темной бородой, в очках, отчеканил непривычное для гимназического уха: «Милостивые государи!»
«Это тебе не Станишев», - пронеслось у меня в голове.
После этого обращения он начал: «Человек с его пытливым умом, с той божественной искрой, которая горит в нем…» и т. д.
Лекция мне показалась по началу интересной, хотя и расплывчатой. Но это было только на первых лекциях: начиная с четвертой-пятой Георгиевского уже не хотелось слушать, - до того все эти мысли стали казаться скучными и банальными. Такого же было отношение к ним и всего курса. От второкурсников мы узнали, что Георгиевский из года в год читает без изменений тот же курс, выученный им наизусть, фраза за фразой. - Ну что, опять «человек с его божественной искрой»? – спрашивали они.
На лекции В. В. Ефимова, тоже плохого лектора и ученого невысокого ранга, читавшего курс внешней истории римского права, все обратили внимание на студента-блондина, стригшегося ежиком и задававшего профессору вопросы, обнаружившие его необыкновенную начитанность. Он то и дело цитировал Иеринга и Пухту и был в римском праве, как у себя дома. Я с ним тут же познакомился: это был Б. Н. Никольский. Он действительно был начитан и очень подготовлен к слушанию лекций. Он вечно являлся с огромным портфелем, туго набитым увесистыми немецкими книгами, и очень импонировал нам знанием пандектов и дигестов. Мы были уверены, что из него выйдет по крайней мере второй Иеринг, а он не сделался даже средним профессором. Но он был невероятно самоуверен и самовлюблен, любовался и своим умом, и эрудицией, и даже своей красивой, плавной, чисто профессорской речью. При первом же знакомстве он поразил меня цинизмом своих суждений и уничтожающими отзывами о тогдашних больших людях: «Владимир Соловьев – недоносок и идиотик»; «Ключевский – не историк, а диллетант», а уж о наших университетских преподавателях он иначе, как с презрением не говорил, выделяя среди них только Василия Ивановича Сергеевича.
После университета я уже никогда не встречался с Никольским, но по газетам знал, что он был воинствующим членом «Союза русского народа» и убежденным черносотенцем, каким был уже в университете. Из других университетских товарищей я сошелся на первых же лекциях с И. М. Эйзеном, с которым вскоре сдружился, и с Н. И. Кохановским, принесшим мне рекомендательное письмо от одной из измаильских девиц, участниц наших любительских спектаклей.
Курс догмы римского права читал Л. Д. Дорн, лектор неважный, но человек с значительно большим научным багажом, чем Ефимов. И все же лекции Ефимова я слушал с большим интересом, в виду некоторой новизны его подхода к историческому процессу: представитель новой тогда исторической школы, он не рассматривал отдельные исторические явления вне зависимости их от одновременных жизненных, экономических и политических условий, хотя и намечал эту связь довольно необоснованно, произвольно и сумбурно. Но все же это была история, а не теория, не догма и не философия, чего было достаточно, чтобы я предпочитал его лекции дорновским.
К философии я всегда был довольно равнодушен. В университет я пришел уже с достаточным запасом сведений по истории философии. Получив начатки ее на уроках Грингмута, я расширил и углубил их чтением книг, которые брал у Новгородцева, лучшего философа в среде московского студенчества. На первом курсе я от доски до доски прочел всю «Эстетику» Гегеля и одолел «Капитал» Карла Маркса.
Но меня и тогда захватывала скорее история политических учений, эволюция человеческой мысли, нежели проникновение в теоретические глубины сложных философских систем. На беду в лице профессора энциклопедии и философии права С. А. Бершадского мы имели слабого философа и скучного лектора, говорившего плавно, без запинки, но монотонно, механично, а главное – бессодержательно. Да его и не интересовали вопросы философии: он всецело был поглощен архивными изысканиями для своих ценных книг по истории литовских евреев.
Слушая лекции всех этих профессоров, я часто вспоминал уроки Грингмута, простого учителя: какая же разница между тем и этими. Там – сплошное увлечение, восторг, здесь – равнодушие и тоска. Там – талант, здесь – бездарность. Если бы все университетские преподаватели были такими, как Георгиевский, Ефимов, Бершадский, незачем было бы ходить на лекции, которые отлично можно было прочесть по изданным курсам. Я недоумевал, в чем же смысл университетского преподавания? По счастию, было у нас несколько преподавателей иного порядка. К ним относились: Коркунов, Дювернуа, Сергеевич, Мартенс.
Николай Михайлович Коркунов получил кафедру государственного права после А. Д. Градовского, умершего перед самым моим приездом в Петербург. Не блестящий лектор, он был очень одаренным теоретиком права и крупным государствоведом. Но нам, студентам, он был не очень по душе из-за выдвинутой им политической доктрины «субъективного реализма», являвшейся ничем иным, как открытым теоретическим обоснованием самодержавия.
Совсем другое отношение установилось у нас к Николаю Львовичу Дювернуа, профессору гражданского права, прекрасному лектору, умевшему заинтересовать и волновать аудиторию, которая слушала его с неослабным вниманием. Бритый, с лицом актера, он читал с увлечением, постоянно переходя с современного гражданского права в область римского права, которое в его устах приобретало новый смысл и иной интерес, чем на лекциях Ефимова и Дорна. Часто он вспоминал о своих встречах с Иерингом, с которым, кажется, был в большой дружбе.
Но самым блестящим лектором за все четыре университетских года был Василий Иванович Сергеевич. Его лекции вытесняют в моей памяти все остальные, какие приходилось прослушать за эти годы. Из всех профессоров его внешность запомнилась исключительно отчетливо и ясно: сухой, седой, с прической ежиком, с острыми усиками и подстриженной бородкой, заостренным носом, лукавой улыбкой и прищуренными глазами, он имел нечто обаятельное во всем облике, в манере говорить и жестикулировать. Ни одной его лекции я не пропустил. Вообще я с увлечением слушал всех историков и все лекции, хоть сколько-нибудь затрагивающие историю. Так, история римского права меня волновала более, чем догма. И в дальнейших курсах интересовало только то, что раскрывало те или другие стороны исторических процессов, например, курс международного права. Знаменитый Федор Федорович Мартенс читал достаточно холодно и скучно, но так как излагавшиеся им исторические факты были захватывающе интересны и новы, да и сам он был фигурой европейского масштаба, то его лекции я также не пропускал. Мартенс любил иногда пококетничать своим положением в министерстве иностранных дел и участием в качестве арбитра во многих международных конфликтах. Всегда с иголочки одетый, в длинном черном сюртуке, бритый, с щетинистыми, с проседью, усами, он не садился за кафедру, а становился подле нее и, заложив правую руку за борт сюртука, говорил: «В этом споре Швеции с Данией ваш покорный слуга имел честь быть приглашенным в арбитры…»
Сергеевич читал с юмором, лукаво щуря близорукие глаза, перед тем как озадачить слушателей новой шуткой, остротой, или забавным сопоставлением. В таких случаях он, подняв на лоб очки, низко наклонялся над своими выписками из древне-русских юридических актов и со смаком произносил какое-нибудь словечко, давно утратившее свой первоначальный смысл и с течением времени приобревшее иное значение, часто не совсем пристойное. Как опытный лектор, он прибегал к этому приему каждый раз, когда замечал зевки на задних партах, а до звонка еще оставалось двадцать драгоценных минут.
Желая расширить свои знания и кругозор в области истории, я начал ходить на лекции историко-филологического факультета, что в мое время было легко осуществимо. У юристов, особенно популярных, аудитории были полны до отказа, хотя это были самые большие помещения во всем университете. Филологи и историки читали в маленьких комнатах и их слушали 3, 5, много 10 студентов. Никто из профессоров не интересовался, все ли его слушатели – филологи, и я мог свободно ходить в любую аудиторию. Меня филологи считали своим, и я действительно прослушал курс историко-филологического факультета значительно полнее и добросовестнее, чем юридического. Основательное знание латинского и особенно греческого языков сильно мне помогло, и я должен признаться, что извлек из посещения лекций чужого факультета больше, чем получил на своем. Особенно много я получил от Василия Григорьевича Васильевского, читавшего официально курс всеобщей истории, но в сущности ограничивавшегося историей византийской культуры, и от Никодима Павловича Кондакова, читавшего вместо курса классической филологии увлекательные лекции по истории византийского искусства».
Грабарь, И. Э. Моя жизнь. Автомонография. – М.-Л.: Искусство, 1937. – С. 65, 70-74.