Костомаров Николай Иванович
1817-1885
Российский историк, украинский поэт и драматург, публицист, писатель, педагог и общественный деятель. В 1859-1862 годах – профессор кафедры русской истории Петербургского университета.
«В октябре меня утвердили в звании профессора…
Прошел еще месяц, и 20 ноября назначена была моя вступительная лекция. Собралось громадное количество публики. Я вышел читать, но на несколько минут так смутился, что не мог произнести ни одного слова, а затем прочел до конца без запинки. Лекция вышла блестящая. Аплодисментам не было конца. Студенты подхватили меня и вынесли на руках. Я был как в чаду. Я не ожидал такого приема…
Затем я стал читать лекцию за лекцией. Едва ли кому из профессоров поклонялись так, как мне. Студенты были от меня в восторге. В аудитории у меня была всегда толпа; тогда допускались и посторонние: и купцы, и военные, и барыни. Я, бывало, с трудом добирался до кафедры. Не один раз выносили меня на руках. На улицах незнакомые люди снимали передо мной шапки. Однажды я спросил у одного господина, остановившегося передо мной на Невском: «что ему угодно?» - «Только засвидетельствовать вам свое уважение, г-н Профессор!»
Такое поклонение толпы естественно должно было действовать на меня, как на человека нервного: тем живее лилась моя речь с кафедры, тем быстрее шла у меня работа…
Расположение публики продолжалось. Студенты так привязались ко мне, что не могли допустить в моей особе чего-либо, по их мнению, нелиберального и непонятного им, и явились ко мне в числе нескольких человек спросить: «Правда ли, что я исповедуюсь, причащаюсь и посещаю церковь?»
Я тогда сильно занимался Северными народоправствами и для этой цели несколько раз ездил в Новгород. Лекция моя о падении Великого Новгорода произвела положительный фурор. Что тут действовало – трудно сказать!..
В эту же зиму я читал и публичные лекции о Выговском, кажется, в пользу недостаточных студентов. В феврале мне было назначено читать речь для акта. Я написал о Константине Аксакове. Речь эта возмутила против меня Стасюлевича, Пыпина, Б. Утина, которые видели в ней переход к славянофильству. Кавелин был на их стороне и видел в моей речи уклонение от прямого пути. Чернышевский, напротив, отнесся сочувственно, да он и вообще не был врагом славянофилов, только не терпел их поповского направления. Но всех более задет был Никитенко, так как я привел его спор с Константином Аксаковым, где он говорит о стрельцах: «дикие, зверские, бородатые лица!» (Сам Аксаков носил бороду).
Университетское начальство, желая пощадить Никитенко, отменило мою речь на акте. Студенты тогда сильно стали шуметь и требовать чтения речи. Плетневу, наконец, удалось успокоить их формальным обещанием, что речь будет прочитана отдельной публичной лекцией. Лекция эта состоялась, и на ней была целая масса народу. С этих пор свыше начали смотреть не совсем благоприятно на меня и стали считать человеком, который хотя сам ничего дурного и не замышляет, но может сделаться знаменем для волнения молодежи. Были и такие высокопоставленные лица, которые решили, что сделали промах, допустив меня к кафедре. Министр Ковалевский пригласил меня к себе и попросил выкинуть из печати место о Никитенко со словами: «что старика обижать и на смех подымать!..»
В Питер я приехал 20 сентября, как раз перед началом студентских историй. На железной дороге я встретил генерала Ребиндера, ехавшего из Питера, который сказал мне: «В Петербурге что-то неладно: готовятся волнения в университете. Лучше бы вы остались в Москве. Попечитель Филипсон добрый малый, но это просто несчастная подставная палка!»
Свидание с Ребиндером всего продолжалось несколько минут, и он ничего не успел объяснить. Я на другой же день после приезда пошел в университет читать лекцию. Вижу мрачные лица, аудитория почти пустая. В коридоре поднялся шум; вышло несколько офицеров и студентов. Я кончил лекцию и спросил попавшегося мне навстречу инспектора: «Что это был за шум?» - «Ломали дверь Срезневского, - ответил он, - прибивали объявление об уничтожении матрикул и платы».
После этого вскоре произошла известная сцена в Колокольной улице. В Петербурге тогда не было Государя; генерал-губернатор Игнатьев совсем потерял голову, а тут история за историей: перед университетом на улице сборища, говорятся речи… Назначили нового министра народного просвещения Путятина. Он позвал к себе профессоров и начал читать им грозную речь: «Знаю, ваше дело! Между вами есть такие, которые волнуют студентов! Я доберусь, разберу это дело! Вы понимаете, господа, я говорю откровенно!» - «Да, ваше-ство, слишком откровенно; мы к такой откровенности не привыкли!» - ответил один из профессоров.
1 октября было днем большого ожидания и страха. Распространился слух, что хотят сделать большую демонстрацию. В думе спрятался солдат. На улице ходили большие толпы. Студенты переговаривались с офицерами. Все ждали чего-то и кого-то. Но никто не явился, никто не решился заговорить. Случись это, - день этот вряд ли прошел бы даром.
10 октября опять собралась толпа. Тут разом забрали человек триста. До этого хватали небольшими партиями. Аресты продолжались и после. Они как-то никого не пугали. Знали все, что нахватали так много, что нет места в Петропавловской крепости, и половина отправлена в Кронштадт. Сначала, около двух недель, не было с ними никаких сношений, а только позволена была переписка через III отделение. Затем дозволили свидания, а там разрешили доставлять одежду и провизию.
В обществе было сочувствие к студентам; но это сочувствие было пассивное. На него не могла опереться уцелевшая и, разумеется, более вялая часть молодежи. Они бросились за советом к профессорам, но те или ничего не говорили, или даже советовали взять матрикулы, или говорили уклончиво. Так, Савич сказал им: «Вам, господа, чего хочется? Чтобы матрикулов не было? Скажите, что берете, и их не будет. Разве вы не знаете, как у нас в России все делается? Они уничтожатся сами собой. Удовлетворятся, что вы согласны; сначала строгости пойдут, а там будет все по-прежнему!»
С другой стороны, уже было поздно и говорить. Часть студентов взяла матрикулы: возьмут ли остальные, или нет, не имело более никакого значения. Профессора: Пыпин, Стасюлевич, Кавелин и Б. Утин подали в отставку…
Университет открыли в ноябре, но почти никто из профессоров и студентов не пошел. Арестованных студентов выпустили из крепости в декабре, а через неделю разослали наиболее виновных в отдаленные места, других – на родину, большая часть оставалась вы Петербурге.
Тогда я начал писать в газетах об открытии вольного университета и вместе с другими хлопотал о разрешении публичных лекций, которые начались в думе в январе 1862 года. Читали, между прочим, я, Спасович, Утин, Павлов, Благовещенский и друг. Лекции эти пошли отлично. Публики было очень много, особливо на моих лекциях. Так было до 9 марта.
За несколько дней перед тем, Тиблен устроил литературный вечер в доме Руадзе. Зала была битком набита. Многих привлекло то, что Чернышевский читал о Добролюбове, недавно умершем. Затем вышел Павлов и начал читать о тысячелетии России. Раздался грохот рукоплесканий. Стоявшая сзади и в проходе молодежь стала все ближе и ближе надвигаться к возвышению, на котором читал Павлов. Когда рукоплескания несколько затихли, он продолжал свою речь. Начались новые рукоплескания, сопровождаемые каким-то ревом, так что слов нельзя было расслышать. Стучали стульями, махали платками. Многие барыни, в испуге, бросились бежать вон из залы.
Через день разошлось по городу, что Павлов взят и увезен куда-то; это произвело сильное впечатление. Я пришел на лекцию в думу. Меня окружили Пантелеев, Гогоберидзе, Ев. Утин, распорядители лекций, и объявили, что они хотят закрыть лекции. Я представлял им, что они сделают этим только угодное администрации, так как лекции и без того были насилу разрешены. Те стояли на своем. Я упирался по-прежнему.
В этот же вечер собрались для прений в квартире проф. Советова. Споры были горячие. Стасюлевич, Бор. Утин, Кавелин и многие другие и, разумеется, молодежь стояли на том, что нужно закрыть лекции. Разошлись, и каждый остался при своем убеждении. Некоторые студенты тут же сказали, что я парализую их действия, желая подделаться к правительству. Один Бор. Утин перешел на мою сторону и на другой день написал письмо студентам, что, по здравом рассуждении, считает мнение Костомарова вполне справедливым и советует им взвесить хорошенько, что они делают. Письмо это, конечно, только рассердило студентов.
Наступило 9 марта. Я пришел на лекцию. На меня смотрели исподлобья или отворачивались, когда я проходил по лестнице. Я начал лекцию. Публики было много, как всегда, и она (по крайней мере, большая часть) ничего не знала о распре, происшедшей между мной и студентами. Я кончил лекцию, отступил один шаг и сказал: «В следующую лекцию»… Тут меня толкнул Ев. Печаткин и, войдя на кафедру, объявил, что по случаю ареста Павлова все профессора согласились прекратить лекции. Меня взорвало такое объявление. Я, в свою очередь, вошел опять на кафедру и сказал: «Хотя и было сказано, что все согласились прекратить лекции, но я согласен читать, если из публики явятся желающие, и потому обращаюсь к ней, а кто не хочет слушать - может не слушать!» Поднялся шум. Из публики кричали: «Не прекращайте! Читайте!» С другой стороны раздавались свистки, брань. Ев. Утин чуть ли не над самым моим ухом закричал мне: «Подлец!» Я опять вступил на кафедру и сказал: «Я вижу тут Репетиловых, из которых лет через десять выйдут Расплюевы!» - и, сопровождаемый жестокой бранью и свистками, вышел из думы…
Озлобление молодежи против меня дошло до крайней степени. Меня осыпали бранными письмами со всевозможными угрозами, если я вздумаю продолжать читать лекции. Наконец, ко мне приехал Чернышевский и стал умаливать меня не читать, чуть ли не на коленях упрашивал, говоря, что студенты хотят устроить демонстрацию и побить меня. Я стоял на своем, говоря, что не могу отступиться от своего слова. «Вы можете сослаться на то, что это слово было опрометчивое, данное в раздражении». Я не уступал. «Ну, так, по крайней мере, поезжайте к Головнину и просите, чтобы вам запретили читать». – «Не могу я этого сделать: я сам хлопотал о разрешении лекций». – «Ну, так я поеду. Дайте мне которое-нибудь из писем, где вам угрожают скандалом». Я дал письмо, в котором мне угрожали 200-ми свистков и где, между прочим, было сказано: «Смотрите, вас вынесут насильно, читать не будете!» Чернышевский съездил сам к Суворову и Головнину и устроил дело так, что мне запретили читать лекции.
Вся эта история до того озлобила меня, что я подал в отставку и долгое время не мог придти в себя…».
Автобиография Николая Ивановича Костомарова // Русская мысль. – 1885. - № 6. – С. 33-41.