Кугель Александр Рафаилович
1864-1928
Русский и советский театральный критик, создатель театра «Кривое зеркало». Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета (1886).
«Университет, товарищи, новые и старые, которых я встретил (среди них, земляк мой, одноклассник, сян священника Мозырского уезда, Митрофан Корженевский), лекции, профессора, сходки – все это первое время совершенно заглушило писательский зуд. Я перестал быть писателем и бумагомаракою, и стал студентом. Конечно, достал плэд и толстую палку, и чувствовал себя необыкновенно гордо, когда вознесенские феи говорили на улице: «студент, одолжите папироску!» Факультет в то время был, действительно, блестящий, хотя старые студенты говорили: «Ну какой же теперь это факультет? Вот два, или три,или четыре года назад был факультет так факультет!» Однако, читали Сергеевич, Градовский, Янсон, Коркунов. Политическую экономию – само собою, самый важный для передового студента предмет – читал толстый Вреден, про которого острили, что он не столько вреден, сколько совершенно бесполезен. Это был веселый бонвиван, и если нужно было создать живое олицетворение буржуазного экономизма, спокойного, всем довольного и твердо убежденного в нескончаемости juste milieu, то конечно, это был Вреден. Его книга, курс его, была написана ужасным языком. Фразы, вроде «лучи света, разбиваясь о бытовую ограду современности, освещают политико-экономические задачи», и т. п. – пестрели на каждой странице. Частенько даже нельзя было понять, что он хочет сказать. Но лектор Вреден был занятный. Он рассказывал анекдоты об акционерных обществах, о великих финансистах, о том, что директор учетного банка, Зак, играет на скрипке, и о том, что газеты надо читать не с первой, а с последней страницы, где объявления, так как там настоящая жизнь. Он был неглуп, может быть, даже умен, и во всяком случае в обстановке всеобщего сильного подозрения, в котором держалась университетская наука, а, в особенности, такая заведомо неблагонадежная, как политическая экономия, сумел своим жманфишизмом и легкомыслием избрать самую благую часть.
Талантливым и наиболее увлекательным для молодежи лектором был Коркунов, читавший энциклопедию права. Тогда он еще доцентствовал. Он читал лучше, чем писал. У него не было «бытовых оград современности» a la Вреден, зато было щегольство архи-ученой терминологиею, что вполне извинительно, впрочем, для молодых ученых, которые «хочут свою образованность показать». Напечатанные его лекции совершенно не считались с тем, что их будут изучать вчерашние гимназисты, да еще толстовской гимназии, вытравившей всякий философский дух и всякую склонность к умозрительному мышлению. Я был подготовлен своим, хотя бюеспорядочным, но все же усердным чтением и жадностью своего восприимчивого ума более других, однако, и мне приходилось потеть над лекциями Коркунова. Большинство же просто заучивало философскую экзегезу идей права наизусть и попугайски повторяло слова, не вникая в их смысл. В устном чтении Коркунова исчезал в значительной мере дух дешевого и скороспелого приват-доцентского гелертерства, да кроме того, у Коркунова была горячность, отсюда живая, убедительная интонация, часто раскрывавшая значение его речи. У него была маленькая смешная, огненно-рыжая бородка, которая как-то особенно убедительно тряслась, когда ему хотелось что-нибудь доказать. Во всяком случае, его я слушал усердно.
Сергеевич, Вас. Ив., был известен, как замечательный ученый, - т.е. у студентов это была установленная репутация, - тем более, что в сочинении своем «Вече и Князь» он осторожно проводил идею народоправства. А это уже был патент на непоколебимую репутацию, так же, как и то, что А. Д. Градовский сотрудничал в «Голосе» и был известный поклонник конституционализма. Я не хочу умалять заслуги ни того, ни другого. Оба были, действительно, хорошими профессорами, известными, талантливыми исследователями, безупречными общественными деятелями. Но я говорю лишь о том камертоне, по которому строилась вся русская жизнь. Теперь, когда измеряешь усталым взором всю глубину исторических событий, явственнее видишь далекие корни и нити происходящего.
Читал еще историю римского права Ефимов, - тоже доцент, совершенно незначительная личность. Никто его не слушал. И я часто думаю: какова пленительная гармония римского права, этой несравненной умственной и моральной дисциплины древнего мира, что, даже при таком преподавании, наука эта была любимейшей для моей юношеской жизни!».
«В качестве обязательного демократа 18-летнего возраста, я, что называется, разделал Ренана «под орех». И тут Коркунов молвил одно слово, за которое я ему глубоко благодарен, ибо с тех пор, быть может, у меня начался упорный процесс обратного размышления. Коркунов сказал: «Вот вы говорите, полное равенство и т. п. Однако, ведь вы не сядете за обеденный стол с ассенизатором, который г-о чистил». Бывает так, что и слово-то не бог весть какое умное, а ударит по темени. Так меня это слово ударило».
«Дни шли за днями. Обычные студенческие дни. Утром университет с его шумною жизнью, сосредоточенною не столько в аудиториях, сколько в шинельной и буфете с читальной залой…
Вскоре, однако, первые бурные впечатления студенчества улеглись. Когда Сергеевич, открывая курс истории русского права, начал свою лекцию обращением: «милостивые государи», мне показалось, что небеса разверзлись предо мною, и я вкушал – букально вкушал – каждый раз это радостное и почетное обращение. Но постепенно вошли в привычку и «милостивые государи», и лекции».
«Единственный человек, которому я мог бы сказать это и выслушать в ответ то, что, казалось, мне было необходимо, - был Корженевский. Он жил в коллегии Полякова при университете, и это было чертовски далеко. Притом я не любил коллегии. Незадолго до этого в университете был ряд сходок и демонстраций по поводу этой коллегии, и я в них тоже участвовал, и когда приехал градоначальник Грессер и стал нас уговаривать разойтись, то, разумеется, я не ушел, а слушал с восторгом речь М. Л. Мандельштама (впоследствии известного присяжного поверенного и члена кадетской партии), произнесенную им с высоты вешалок в шинельной. Потом я вместе с другими был отведен в манеж Павловского училища и пр., и хотя я не пострадал, ибо явно держал себя не как демонстрант, знающий, из-за чего он демонстрирует, а как сущий дурак, но мне было все это неприятно, включая коллегию».
«Осенью 1886 г. я сдал экзамены в университете и представил кандидатскую диссертацию «О находке». Два слова о диссертациях того времени. Они писались юристами преимущественно по гражданскому праву, но не потому, что существовало такое особое пристрастие к вопросам гражданского права, а потому что профессором этой юридической дисциплины состоял профессор Н. Л. Дювернуа, очень добрый, снисходительный, живой и остроумный человек, не утративший черт французского «жманфишизма». Все диссертации он одобрял, а весь обязательный «колоквиум» на тему диссертации состоял в том, что, похлопывая по тетрадке, он говорил: «Труд! Труд!», а затем прибавлял, что-нибудь ласковое или рассказывал анекдот – тем дело и кончалось. Злые языки острили, что будто бы в тетрадку диссертации можно вписать басни Крылова, и то сойдет. Что до меня, то я довольно добросовестно отнесся к избранной мной теме, и даже проглядел в Публичной библиотеке, разбираясь с грехом пополам в смысле, 2-3 немецкие книжки. Тема о находке меня интересовала потому, что я считал глубоко безнравственной и аморальной конструкцию действующего права, по которой создается премия за выполнение элементарной обязанности всякого честного человека. Как водится, Дювернуа сказал «труд», похлопав по тетрадке, и, как я заключил, едва ли дал себе труд посмотреть диссертацию».
Кугель, А. Р. Литературные воспоминания (1882-1896 гг.). – П.-М.: Изд-во «Петроград», 1923. – С. 11-15, 17-18, 49-50.