Платонов Сергей Федорович
1860-1933
Историк. Профессор Петербургского университета. Член-корреспондент Петербургской Академии наук. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1882).
Что касается до ученой критики В. Г. Васильевского, то она была исключительною по сочетанию сознательно выработанного метода с непосредственною чуткостью и тончайшей наблюдательностью. По выражению одного из его учеников и последователей по специальности, «он обладал удивительным талантом вычитывать в сухих летописях то, чего другие не замечали»; «не раз (продолжает этот ученый) случалось мне проверять работы дорогого учителя, и я всегда убеждался, что источники использованы им до последней мелочи и ни единой черточкой нельзя пополнить его изложение». Эта сторона ученого таланта В. Г. Васильевского, можно сказать, сверкала, как грань алмаза, и перед теми, кто вчитывался в его статьи, и перед теми, кто имел завидную долю слушать его специальные курсы в университете. Не владея гладкой фразой, он однако достигал того, что они читались с интересом и даже с увлечением…
Обаяние личности покойного можно уже было чувствовать и не зная его близко, а только видя его со скамьи аудитории, или же знакомясь с его произведениями. Личные отношения с ним вызывали чувство живой симпатии к нему. Близкое же знакомство порождало непреходящее чувство удивления перед душевными качествами этого человека и крепкую привязанность к нему. Казалось, сердце его, отзывчивое и мягкое, отличалось свойствами, подобными тем, какими украшался его ум, - чуткостью и широтою чувства.
Платонов С. Ф. Статьи по русской истории (1883-1902). – СПб., 1903. – С. 304-306
Общие аудитории университета, числом одиннадцать, шли тогда во втором этаже от профессорского подъезда (с набережной) до большой центральной («парадной») лестницы. Большой коридор тогда был наглухо заперт и студентам недоступен. Сообщение же между аудиториями было по внутреннему коридору, ныне перегороженному во многих местах. Самые большие аудитории (VII-я и XI-ая, теперь V-ая и IX –ая) не доходили до большого коридора и отделялись от него узким проходом. Студенческая толпа двигалась по внутреннему коридору, собиралась на обширной площадке парадной лестницы пред дверьми актового зала, всегда запертого, и пребывала в шинельных, откуда был проход в помещение буфета и в студенческую читальню. Восточный факультет помещался в третьем этаже; там же была и университетская библиотека. За парадною лестницею и в нижнем этаже университетского здания были расположены кабинеты и лаборатории физико-математического факультета, а нынешнее помещение университетской библиотеки было тогда занято канцелярией попечителя Петербургского учебного округа. Физический кабинет занимал “Jeu de pauem”, а ботанический кабинет имел свой особый новый домик, и ныне существующий.
Занимали своим преподаванием Срезневский и Владиславлев, увлекали – своей личностью О. Миллер и своим преподаванием Бестужев-Рюмин. Срезневский, знаменитый ученый, наш декан, держался с некоторою важностью и внушал нам страх. Медленно и сановито шел он по коридору в нашу IV (теперь II) аудиторию; служитель предшествовал ему и вытягивался у двери. Зорко осматривал нас профессор, подходя к кафедре. Очень сухощавый, седой и уже несколько согбенный, он казался однако чрезвычайно бодрым: его речь была энергична, стройна и даже красива. Обилие тем, входящих в его «энциклопедию славянской филологии» позволяло ему быть всегда занимательным. От него мы узнали много полезного по славяноведению и русской археографии и притом в форме, педагогически разумной, - или в виде живого, выпуклого и яркого рассказа, или с наглядной демонстрацией памятника, или в виде простой, будто бы случайной, беседы и т. п. …
[Константин Николаевич Бестужев-Рюмин] приехал с каникул поздно, только в октябре и явился к нам уже после того, как мы перезнакомились со всем профессорским составом…. Бестужев не был оратором, - он не «читал», он просто беседовал, не заботясь о форме своей речи. Беседа захватывала его самого настолько, что он забывал обстановку, привставал, иногда почти всем корпусом припадал к кафедре, занося ногу на кресло, иногда обходил кафедру кругом. Перед нами был человек, широко образованный, свободно вращавшийся во всех сферах гуманитарного знания, великолепно знавший свою науку, умевший легко поднять нас на высоты отвлеченного умозрения и ввести в тонкости специальной ученой полемики. Мы жили в новой для нас области русской историографии, как в каком-то ученом братстве, где все дышали одними общими учеными интересами и жаждою народного самопознания. Работа на ученом поприще родной истории являлась перед нами в ореоле духовного подвижничества и сулила высшее духовное удовлетворение. Какою-то поэзией ученого труда обвевала нас быстрая, воодушевленная, блиставшая остроумием речь Бестужева. И жаль было провожать его из аудитории. И приятно было ждать следующей пятницы…
С большим удовольствием вспоминаю эти лекции [А. Д. Градовского и В. И. Сергеевича]. Градовский читал государственное право и был умный и тонкий лектор; он умел облекать в соответствующую форму рискованные в ту эпоху политические сюжеты и освещать надлежащим светом вопросы государственного устройства, не поощряемые тогдашнею цензурою. Свобода и независимость от этой цензуры чрезвычайно нравились слушателям, а язвительное остроумие лектора восхищало. Мы как бы будто покидали свою реальную житейскую обстановку и уходили в свободный мир умозрения и критики, где получала непогрешительную оценку вся политическая и общественная действительность Запада и России. Впервые на лекциях Градовского сложились мои представления о государстве и обществе, о целях государства, об отношении государства к личности и о благе личной свободы и независимости. «Либералу» Градовскому обязан я, между прочим, тем упрямством, с каким я всегда противостоял всякой партийности и кружковщине, ревниво охраняя право всякой личности на пользование своими силами в том направлении, куда их влечет внутреннее побуждение. Сильное влияние чтений Градовского на мою душу заставляет меня признать его за одного из моих учителей в лучшем значении этого слова…
Оба они - и Градовский, и Бестужев – проникали в сердце и совесть, будили душу, заставляли искать идеала и моральных устоев. В их изложении история давала материал для оценки настоящего и заставляла юношу продумать свое отношение к народности и государству.
[Орест Федорович] Миллер был весьма заметный и популярный профессор. Малого роста, почти карлик, с большою бородой и лысый, он напоминал гнома. Смотрел он через очки своими близорукими глазами всегда серьезно, даже сурово, и в этом взгляде чувствовалась строгая и неподкупная совесть. Однако суровый взгляд не мог скрыть искренней и глубокой доброты Миллера; одинаково доброю была и редкая улыбка Миллера. К Миллеру можно было всегда подойти с уверенностью, что он встретит внимательно и сочувственно. Но в то же время все знали, что он большой ригорист и не скроет своего осуждения, если ему встретится что-либо фальшивое и не нравственное. Свой ригоризм Миллер приносил и на кафедру. Читал он всегда стоя и не смотря на лица студентов. Голос его отличался силой и каким-то металлическим тембром; он наполнял собою всю обширную «первую» аудиторию (теперь – «кабинет для практических занятий по минералогии»). Миллер прекрасно владел фразою и отлично управлял своим голосом. Слушать его было очень приятно, в особенности в те минуты, когда он воодушевлялся и терял спокойствие объективного ученого… Своего славянофильского миросозерцания Миллер не скрывал, исповедовал его с необычной горячностью и являлся перед нами не только учителем. Но трибуном и общественным деятелем. Поэтому к нему не было среди нас безразличия: одни его «отрицали», другие чтили и все признавали почтеннейшим и искреннейшим человеком. Его нравственный кредит стоял очень высоко, а его исключительная гуманность и доброта нам всем была известна по его деятельности в «обществе вспомоществования студентам», где он являлся очень тактичным другом и помощником всякому бедняку. Такова была высокая моральная личность Миллера…
Несколько иное значение имели чтения Сергеевича по истории русского права. Они были верхом изящества. Сам лектор был красив, наряден и изящен. Говорил он великолепно: звучная и гладкая фраза всегда включала в себя точную и ясную мысль. Устная речь Сергеевича была такова же, как и литературный его слог, которым можно любоваться (в особенности в его монографии о земских соборах). Он умел распоряжаться своими интонациями и достигал ими большого эффекта; не скупился на юмор и сарказм; любил приводить ad absurdum все, с чем не соглашался и что опровергал. Слушали его, не отрываясь и ловя каждое слово… Сильная логика, прямолинейность заключений, пренебрежение исторической перспективой ради ясности схемы и юридических конструкций – таковы были обычные свойства изложения Сергеевича. … На студенческую молодежь Сергеевич действовал неотразимо и обаятельно…
У Сергеевича история превращалась в ряд схем, иногда картин, великолепно изображенных. В них поражало совершенство техники, красота метода и стиля. У Сергеевича хотелось учиться быть лектором; но в нем не было ничего воспитывающего и морально руководящего.
Платонов С. Несколько воспоминаний о студенческих годах // Дела и дни. – 1921. – Кн. 2. – С. 106-114