Стасюлевич Михаил Матвеевич
1826-1911
Русский историк и публицист, редактор журнала «Вестник Европы». Окончил филологическое отделение философского факультета Санкт-Петербургского университета (1847). В 1849 году защитил магистерскую диссертацию, в 1851 – диссертацию на степень доктора исторических и политических наук. В 1852-1853 годах – доцентом, в 1853-1858 годах – адъюнкт, в 1858-1861 годах – профессор кафедры всеобщей истории Петербургского университета.
«Начну с хорошего, т.е. с экзаменов. Уже по одному этому ты можешь судить, как они окончились, однако я опишу тебе все подробности. В прошедшем письме я писал тебе, что у меня остались два экзамена: из всеобщей и русской истории. Ноября 23 был назначен экзамен из обоих предметов. Началось с всеобщей. Первый вопрос был о падении з. р. имп. Касторский придирался ужасно. Напр. Я говорил об Аммиане Марцеллине; Кастор. спрашивает, чем он окончил свое сочинение. Я ему отвечаю: царствованием Феодосия В. Кажется, довольно? Нет! Доктор должен знать, по словам Каст., последнюю фразу! Я этой фразы не помнил. Другой вопрос: об основании прав ландкастерского и йоркского дома на английский престол. На это я отвечал очень основательно, слушав Ивановского об этом самом предмете. Но в конце Касторский спрашивает: кто был Папою при Генрихе VI? В это время было 3 Папы и я ему их сказал. Тогда он спрашивает когда Иоанн XXIII помер? Я определил началом XV столетия, и опять та же фраза: доктор должен знать подробно самый год. Куторга, видя их придирки, объявляет, что ответы на такие вопросы по всей истории давать нельзя, а не угодно ли им сбивать меня, как угодно, в истории Греции. Меня спросили об источниках Пелопоннесской войны и я отвечал блистательно, несмотря на то, что меня расспрашивали Фукидида чуть не по главам. Но Устрялов продолжал настаивать проэкзаменовать меня в новой истории. Куторга отказался задать вопрос и обратился к Касторскому: «Вы так хорошо знаете всю историю, задайте сами вопрос из новой». Касторский дал: о постепенном приращении прусской территории. Ты видишь, тут одни факты, годы, миры и т. п. Но несмотря на все ухищрения Касторского я и это знал удовлетворительно. Между тем оказывается уже, что половина десятого, а экзамен начался в 6 часов. Русскую историю отложили. Я ушел из Совета, и тогда началось самое занимательное: спор о мне, который мне передал после Куторга. Как только я вышел, Устрялов объявляет, что я не ответил на два очень важные вопроса, которые я тебе представил, и потому честь Университета пострадает, если меня удостоить степени доктора. Куторга ему ответилъ: «я не делаю безчестья Университету, а однако я также не мог бы ответить на те вопросы». Тогда завязался спор, и Куторга потребовал решить дело голосами и сам подал первый за меня голос. Каст. не смел сопротивляться и подал второй, хотя не упустил случая кольнуть меня. Но послушай далее! Мухлинский вместо того, чтобы просто подать голос, обращается к Касторскому и говорить: «из всех экзаменов я вижу, что Вы просто сами приготовляетесь к вопросам» и потом вполне одобрив мой экзамен, подал за меня голос. Фрейтаг сказал, что еслиб я втрое хуже экзаменовался, то все же он подает за меня, потому что моя диссертация того достойна (ты знаешь, я ее защищал в Совете еще в марте). Надобно тебе знать, что Никитенко мой враг, и он не был ни на диспуте моем в Совете, ни на экзамене, однако, тем не менее, сказал Устрялову, что моя диссертация никуда не годится. Ты видишь, это просто уже интрига, которой однако, Устрялов воспользовался и сказал Фрейтагу: «не все вашего мнения, и Никитенко вот что думает». Фрейтаг ответил отлично: «Никитенко в греческой истории знает столько, сколько я в китайской, а я китайской совсем не знаю; притом жаль, что он не пришел на диспут, мы показали бы ему это на деле». Устрялов остался с носом, и меня пропустили. Но теперь назначен экзамен на 14 декабря из русской истории у Устрялова. Я до сих пор нарочно говорил все подробности, чтобы дать тебе понятие о своем положении перед экзаменом у Устрялова. Осужденный на плаху более может надеяться, что палач промахнется, нежели я, что Устр. меня пропустит. Фрейтаг (здесь случился перерыв, письма: ко мне пришел Ахшарумов и просидел у меня с час времени; он просил кланяться тебе) встретил меня после экзамена у Куторги и сказал, чтоб я был осторожен с Устряловым. Но экзамен отложили на 18 Декабря. Вдруг 14 Декабря утром я получаю из Университета повестку явиться вечером в 7 часов. В 6 ч. было назначено факульт. собрание для чтения программ, а к 7 ч. кончилось. Я ничего не знал и пришел. Устрял. объявляет мне, что, если я хочу, то могу сейчас держать экзамен. В этот день Куторга был болен и не был в Со¬вете. Я это заметил, уже войдя в зало. Не правда ли ты теперь нахо¬дишься в положении читателя какого-нибудь опасного путешествия, который не боится за своего героя потому, что знает, что все это описано им самим, и что следоват. он вперед знает о его спасении. Мне и без того было тяжело бороться с Устрял., а не видя Куторги я считал все оконченным. Однако ретироваться стыдно и я преспокойно опустился в кресло подле Устрялова. О радость, ни один экзамен мой не сходил так хорошо, как из русской Истории, хотя, как ты можешь догадываться и без того, Устрялов меня мало щадил. Об этом ты можешь судить из первого вопроса, который он задал: историю отношений Турции к России от начала до 1850 г. Второй вопрос: критика иностранных источников для эпохи самозванцев. Третий: о значении Карамзина в русской истории и о его заслугах. Вот обращики побочных вопросов: об отношении Самозв. к Папам по 7 источникам, о странности, которую находят у Маржерета (историк Лжедмитрия), какие летописи, цитованныя Карамзиным пропали и т. п. На все это я отвечал без остановки, даже раз отличился. Он меня спросил: сколько редакций Мартина Бера? А об этом нигде не напечатано, потому что это открыто недавно Куником, с которым я обедал у Куторги и слышал это от него. К удивлению Устрялова я и на это ответил. Не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе двух анекдотов, где я передаю Касторского. На вопрос об особенности Маржерета я отвечал так: по словам Маржерета, он, в царствование Димитрия (т.-е. Лже-), говорили с Григорьем Отрепьевым. Касторский, полагая, что я ошибся, возразил мне: «Вы верно забыли, что Маржерет служил у Гр. Отр., так немудрено, что он с ним говорила». Устрялов засмеялся и сказал: «ну, теперь, М. И., не в попад». Другой анекдот: я ожидал, что Касторский меня спросит при вопросе о Карамзине, чем Карамзин кончается? Так и было; а я ему на это пренаивно ответил: словами — «и Орешек сдался»; намекая на его слова об Аммиане Марцеллине. Он ужасно обиделся, а Устрялов засмеялся и сказал: «ну скажите ему не шутя, чем К. кончается?» Тогда я ему ответил, как следует. Одним словом, все кончилось, как нельзя лучше. На следующий день я держал письменный экзамен, и были вопросы о причинах возвышения Москвы. Этим вопросом я даже специально занимался и потому написал ему целую диссертацию. Однако гнев моего Ахиллеса не смягчился и он теперь вредит мне на диссертации. Он не был Деканом во время диспута и не хотел потому подписать диссертации к печатанию; Ректор заставил его самого прочесть, а он объявил, что моя диссерт. не чисто переписана и заставил меня всю ее переписать. Эгиптская работа! Я переписал и теперь отдал ему. В конце праздников я думаю начать печатать и в Феврале буду утвержден, хотя уже и теперь считаю дело оконченным. И так я слово свое сдержал и описал тебе все свои подвиги, хотя быть может и замучил тебя всеми этими подробностями».
«Между прочим меня известили о студенческом журнале и об оппозиции Ст. Семеновича. Я, признаться сказать, разделяю его мнение и писал о том М. И. Сухомлинову, но верно он горячий защитник того предприятия и ничего мне потому не отвечал. Мне казалось странным существование этого журнала и не довольно обеспеченным. Гораздо было бы лучше издавать университетскую газету; ее главная цель была бы заносить все события жизни Университета, его историю, а в особом отделе всегда могли бы помещаться труды профессоров, и опыты студентов».
«Судя по письмам, которые я получаю из Петербурга, я не узнаю Университета по возвращении домой; но я не знаю в чем состоит сущность всех перемен, какая главная мысль лежит в их основе; мне представляются все эти перемены отдельными мерами; быть может это происходит от неполноты известий и от того, что мои корреспонденты не из Университета. Неужели мы не доживем до того, что наши лекции будут публичными? А без этого едва ли мы переменимся от наших перемен или улучшений. Когда я сказал St. Hiloire, что у нас профессор читает 5 лекций в неделю, он принял это сначала за ошибку с моей стороны; неужели у нас не дадут профессору больше времени? Быть может, мы хотим 5 лекциями предотвратить леность, но по моему мнению эти 5 лекций только вызывают к лености».
«У меня сегодня было человек 5 студентов: они все бедные жалуются на деспотизм этой горести приятелей и обещают нам все свое содействие, если они вздумают по прежнему командовать в университете. Нельзя не пожалеть этих бедных, которые остаются без куска хлеба и образования, между тем, как у К. желудок хорошо набит и только в голове пусто…
Раздражение против студентов столько же сильно, сколько и слепо: в добавок из представленных по подозрению в поджигательстве, говорят, несколько студентов: хотя вероятно, народ, по наивности, схватил стоявших с голубыми околышками…
Каждого поджигателя народ считает переодетым студентом; полиция в газетах напомнила студентам, что срок их костюма прошел, т.е. она намекает, чтобы они не носили больше фуражек. Какой то сторож купил старую студенческую фуражку, и народ его схватил и представил в полицию. Вчера я ехал на извозчике, и он мне высказывал свое негодование, что полиция мешает им выпустить кишки студентам».
«Университет теперь, кажется, рухнул надолго; порядок при теперешних обстоятельствах можно держать только сильной реакцией; потому не хочется идти в палачи, да если бы и хотел, то не сумел бы…
В прошлый четверг состоялось решение не открывать университета в августе, а открыть один только физико-математический факультет. Так как мы с Геней не большие математики, то и полагаем, что все это дело нас не касается. Одним словом, я свободен и рад этому, хотя и признаюсь, что причина моей свободы слишком печальна, чтобы вполне предаваться радости».
«Несколько дней тому назад, в Совете баллотировали Куторгу на новые пять лет, но, сверх всякого ожидания публики, забаллотировали, что наделало немалый скандал в Университете. Срезневский полагает, что теперь нет никакого сомнения в близости светопредставления, а Благовещенский даже похудел от такого ужасного события. Сегодня должен быть акт в Университете, но в газетах не было никакого объявления, а потому я не знаю, будет ли он на самом деле. Может быть, опасаются какого-нибудь скандала, и вспоминают о диспуте Спасовича, когда студенты употребляли большие усилия, чтобы засвидетельствовать свою привязанность к прежнему профессору. По крайней мере «Московские Ведомости» очень озлились на этот диспут и дали выговор Петербургскому Университету…
Из Университета имею сообщить Вам две новости: В Вербное воскресенье назначен диспут Андреевского на доктора. Его диссертация – о воеводах, наместниках и губернаторах, но о ее достоинствах ничего не знаю. Далее, Совет Университета предложил Куторге остаться не в пример прочим читать лекции как преподавателю, но без права заседать в Факультете и Совете; К. вероятно ожидал обратного предложения, и потому отказался от такой односторонней деятельности. Вследствие того, Факультет, не зная никого, кто мог бы быть прямо приглашен им на кафедру, объявил в газетах конкурс, который будет состоять в двух лекциях в Факультете. Так как я считаю себя известным Факультету, и ничего не могу прибавить двумя лекциями к тем нескольким стам, которые я уже прочел, то конечно, я не явлюсь на этот конкурс, и Вы согласитесь со мною, что, действуя так, я буду совершенно прав. Что же касается до другой стороны конкурса, т. е. трудов, то я занимался постоянно таким конкурсом и без вызова Факультета, и буду его продолжать до конца своей жизни, не спрашивая на то позволения Срезневского и Ко…
Дело Куторги изменило свою форму: министр хочет поместить его сверхштатным и вошел в Комитет Министров с просьбою ассигновать особую сумму для сверхштатного профессора истории, которого заслуги оценены вполне его канцелярией и не уважены Советом Университета, забаллотировавшим своего почтенного сочлена. Не знаю, чем кончится вся эта комедия».
«Вы спрашиваете об университете, но я сам не много знаю о нем; приятно только одно, что там все идет спокойно, что Совет объясняет тем, что нас там нет, и некоторые члены его не пропускают ни одного случая, чтобы не прочесть речи против которого-нибудь из Катилин. Во главе же Цицеронов стоят Срезневский и Никитенко, что последнему не мешало чуть не обнять меня на Невском. Один же из юношей, покровительствуемых Срезневским, Писарев, написал пасквиль, о котором Вы упоминаете, и где я выведен под именем Иронианского. Автор сначала распространил слух, что я устроил так, что не он, а Ник. Утин получил медаль, хотя и мой палец не участвовал в присуждении медалей, потому что я объявил факультету, что я не читал ни одной диссертации; а теперь он же старался доказать, что мой курс средних веков целиком заимствован у Taine, который не писал никакой истории средних веков, а мои лекции о Людовике XIV взяты у Flechier; но мой зоил забыл, что Флешье не новый писатель, а источник, и никто меня не упрекнул бы, если бы я, говоря о Перикле, заимствовал бы свои показания у Фукидида».
«Об Университете мало известий; я получил приглашение составить очерк своей деятельности и своих предшественников по кафедре истории и приготовить эту работу к 1869 году, к пятидесятилетнему юбилею Университета. Но я сам предшественник, и потому отвечу им уклончиво, а именно, что такое дело приличествует настоящим деятелям университета. К моему удивлению, я услышал, что юридический факультет предложил избрать Кавелина в почетные доктора; наши отношения к наличному составу университета были таковы, что такая любезность не может не удивить…
История с Кавелиным кончилась скандалом, т. е. его забаллотировали, 15 против 10. Срезневский поступил великодушно: он не явился в собрание, и отдал свой шар Григорьеву, открытому врагу Кавелина. Поступить более бестактно университет не мог».
М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. I. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1911. – С. 46-49, 130, 134, 141, 152, 226, 229, 261, 276, 400-402, 404, 407.
