Цветаев Иван Владимирович
1847-1913
Русский учёный-историк, археолог, филолог и искусствовед, член-корреспондент Петербургской академии наук, профессор Московского университета, тайный советник, создатель и первый директор Музея изящных искусств имени императора Александра III при Московском императорском университете. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1870).
«Идет 43-й год с тех пор, как в последний раз студенты-филологи Петербургского университета, выпуска 1870 года, прощались со своим профессором и деканом Измаилом Ивановичем Срезневским… Это было в начале 20-х чисел мая и происходило в верхнем этаже дома на 14-й линии Васильевского Острова. Нас, товарищей по курсу, было шестнадцать человек, да студента четыре других, филологов и юристов… Эта ночь открывала нам завесу пред завтрашней свободой, которая молодому воображению каждого из нас сулила, разумеется, только одни радости, только успехи в светлой перспективе будущего… Как же нам было не веселиться на этом празднике, устроенном нашим деканом и его милой семьей, радушным гостеприимством которых мы имели особливое счастье пользоваться в течение всего университетского курса! Вместе с нами оканчивали университет два старших сына этой семьи, Владимир и Вячеслав Измайловичи, - и мы, их товарищи, с первого же года студенчества получили приглашение бывать на еженедельных субботних собраниях Измаила Ивановича. Съехавшиеся в Петербург из бедных захолустий отдаленных провинций, мы здесь впервые увидели изящные формы жизни, о которых и слабой тени представления, до тех пор, иметь мы не могли».
«Личный состав нашего курса наши профессора считали, по тем временам, и значительным по числу, и достаточно приготовленным для научной деятельности. Шестеро из нас мечтали о магистерстве и профессорском поприще. Иных наперед мы звали директорами гимназий, в ту пору не зная других, высших служебных для педагога мест; некоторые из нас собирались быть писателями-педагогами».
«Выше я сказал, что мы студенты-провинциалы увидали изящные формы жизни высоко-культурной среды – впервые в доме И. И. Срезневского. Это было действительно так, потому что сюда мы приглашены были раньше, чем получили доступ в другие профессорские семьи. Последнее счастье выпало некоторым из нас уже в следующие годы, когда определились наши специальные научные наклонности и когда мы выбирали себе руководителей между профессорами. И мы сами были в эту пору уже несколько другими.
Но Измаил Иванович и по должности декана, и как отец двоих студентов нашего курса, стал к нам в близкие отношения с первых же недель нашего студенчества. Как декан, он первый узнал крайнюю бедность большинства из нас. С первых же недель он принял на себя заботу об освобождении нас от платы за слушание лекций: 50 рублей тогдашнего годичного взноса были суммой для наших тощих кошельков непосильной. Измаил Иванович всех нас от такой платы освободил на все 4 года. Эти хлопоты он должен был вести перед правлением университета, ведавшим хозяйственные интересы учреждения. Прошли три первые месяца и наши финансовые запасы, полученные из дому, совсем истощились, хотя мы и были очень экономны, нанимая комнату вдвоем и даже втроем за 7 руб. и платя за обед по 5 руб. в месяц. На Измаила Ивановича пала кручина добыть нуждающимся денежные пособия из университета, а достичь этого ему было совсем не легко. Специальные средства университета состояли только из платы за слушание лекций, которая, в 60-х годах прошлого века, не могла быть сколько-нибудь значительной, при тогдашней сравнительной малолюдности студентов. Если ныне такие факультеты, как историко-филологический и физико-математический, считают своих студентов многими сотнями, то в наше время здесь были только десятки студентов, да и то ничего не плативших. При крайне стесненных денежных средствах, правление университета должно было жаться в своих ассигнованиях – и нужны были особая энергия и авторитетные речи Измаила Ивановича среди его коллег-деканов, чтобы выводить нас из безвыходного положения. Горячего его заступничества при этом было мало, ему нужны были для правления документальные свидетельства трудолюбия просителей. И Измаил Иванович с самого же начала советовал нам прилежно посещать лекции, записывать их после дома, проверять свои записи и делать конспекты, а также непременно участвовать в практических упражнениях. Чтобы добыть нам материальную помощь, он собирал сведения о наших занятиях между членами факультета и заставлял нас самих доставлять ему письменные отзывы профессоров, внимание которых мы успели своим прилежанием заслужить. И старый профессор, который никогда не позволял себе читать лекций по старым тетрадям, декан и академик, который не только управлял целым отделением Академии, но и ежегодно, вместе с Я. К. Гротом, удивлял многочисленностью своих научных исследований и печатных работ (а писал он их всегда в тишине поздних часов ночи), этот ученый колоссального авторитета, носится, бывало, по темных коридорам университетских канцелярий с нашими бумагами, выуживая оттуда аргументы для предстоящих ему речей в правлении. И я не помню случая, когда бы эти хлопоты и старания И. И-ча не увенчались желанным для нас успехом. Следуя своему неизменному обычаю, он студентов-первокурсников особенно берег, как родных ему молодых людей, зная по профессорскому опыту многих лет, что эти бедняки со 2-го курса станут на собственные ноги и, крайне уверенные в своих потребностях, не будут терпеть материальной нужды. Так это было с длинным рядом виденных им факультетских поколений; так это было и с нами.
Уже с января Измаил Иванович заботился о наших майских экзаменах. Враг фразы и студенческого многознайства, он проводил в факультете только минимальное количество экзаменационных предметов, чтобы сосредоточить на этом немногом наши силы. Но говоря с нами об экзаменах, он заранее нарочно в наших глазах усиливал их строгость и трудность, зная, что последнее обстоятельство заставит нас напрячь наши молодые и стойкие силы вовсю. Старый профессор, перед глазами которого прошло столько университетских поколений, здесь ошибиться не мог. Пишущий эти строки так выдолбил стихотворную скандовку, текст Ars Poetica Горация и профессорский к нему комментарий, что после многие годы он читал наизусть места, доставшиеся ему на этом первом университетском экзамене. За то одолел чешский текст Краледворской рукописи, тогда еще сохранявшей позицию подлинности, мы своей группой никак не могли. Словаря чешско-русского у нас не было, да и лекции Вл. И. Ламанского по этому предмету мы посещали неисправно. Оттого наш даровитейший товарищ, покойный П. И. Аландский. Со свойственной ему большой смелостью, переводил на экзамене слово pecny словом печеный, почему мы после, некоторое время, и дразнили его: «Эх, ты – печеный!», неделикатно намекая ему на его красное лицо и на рыжие волосы.
Не лучше отличился на чешском экзамене и пишущий эти строки, да к тому же в присутствии попечителя учебного округа и сопровождавшего его декана Измаила Ивановича…
Ни чтение чешского текста, ни перевод его не были удачны. Вообразивши, что слово roze значит «рожа» и rozkvetla - «увяла», экзаменовавшийся предположил здесь речь о красном личике девушки, почему-то рано увядшем… Студент совсем тонул, но И. И. постарался, в это время, занять разговором попечителя-немца, происходившего из остзейских губерний, а В. И. Ламанский, быстро поправляя фальшивое чтение и невозможный перевод, не давал студенту осрамиться. И как ни легкомысленна бывает юность, но и тогда нельзя было не видеть, что и декан и профессор старательно вызволяли несчастного юношу из экзаменской беды. Делая это очень деликатно, они поставили такой милостивый балл, что наши товарищи, занятые каждый ожиданием своего экзамена, могли бы и ничего не заметить, если бы сам спасенный не разболтал им после эти приятные для него подробности.
Кстати об экзаменах И. И. Срезневского. Читая курс Энциклопедии славяноведения и Славяно-русских древностей, образцовый по полноте содержания и по точности изложения, краткого, чуждого всяких ораторских прикрас, он знал, что студенты памятью взять их могут, хотя такая краткость и необычайная точность этого, как бы стального, его языка, и заставят их напрягать свои силы до крайних пределов. Но менее он полагал надежды на усвоение студентами, не специалистами славяноведения, фонетических особенностей славянских языков, чешского, сербского и польского. Мы все могли убедиться, что он был необычайно добр и снисходителен к тем из студентов, которые избрали себе другие факультетские дисциплины и прилежно занимались ими. Требуя основательных ответов от специалистов славяноведения, он был в отношении других студентов неизменно снисходителен, при всем своем, как бы постоянно озабоченном и строгом виде и этой улыбке, носившей в себе признаки скрытого юмора, в нужном случае принимавшего меткую и изящную форму выражения».
«Сами собой возникают воспоминания о практических занятиях И. И. Срезневского. Одно слушание и систематическое записывание лекций И. И. Считал недостаточным для студентов. В связи с этим ближайшей их обязанностью он ставил практические занятия. Далекий от мысли стеснять здесь свободу выбора предметов для таких занятий и навязывать всем и каждому им самим преподаваемые дисциплины, И. И. открывал практическое руководство для желающих с первого же курса, по истечении 2-3 первых месяцев пребывания их в университете. Эти занятия происходили в его квартире. На нашем курсе предметом их служили сначала русская палеография и изучение рукописных памятников древней русской литературы…
Предметы своих практических занятий И. И. имел обычай разнообразить… Ученый широкого кругозора и разнообразных научных интересов, И. И. хотел, чтобы студенты сразу не запирались каждый в очень узкие рамки специальности. Он желал, чтобы мы приобщались к более видным проявлениям научной мысли нашего времени».
Цветаев, И. В. Из студенческих воспоминаний об И. И. Срезневском // Памяти Измаила Ивановича Срезневского. Книга 1. – П.: Типография Императорской Академии Наук, 1916. – С. 278-280, 284-291.
